|
Возможно, он действительно бегал трусцой по утрам и делал гимнастику с килограммовыми гантелями, но в Зону я бы с ним не пошел, если б не нужда. Видно было, что человек для этого не создан. Он вопреки советам хватался за ветки и стволы, теряя равновесие, сбивался с тропы… Потому я специально выждал, пока он схватится за свисающий над тропой сук ракиты, облепленный незаметной с первого взгляда субстанцией, похожей на сопли. Это было что-то вроде «жгучего пуха», но свежее, появившееся в результате предпоследнего выброса. Кажется, «соплями» и называлось. Профессор ухватился, взвыл, едва не сунул обожженную руку в рот, но его вовремя сбил ударом ноги Пауль. — Лежать! — заорал я. Вернее, рявкнул вполголоса — орать тут не полагалось. Профессор застыл, полагая, что его решили-таки прикончить. — Слушай, Петраков-Доброголовин, — сказал я, стоя над ним. — Я предупреждал: ничего не делать без разрешения. Вот злонравия достойные плоды. Петраков-Доброголовин вытаращил глаза: вероятно, это была умная цитата, хотя я лично прочел ее от скуки в какой-то старой книжке, когда пересиживал выброс, и даже не запомнил, чьи это слова. Книжка потом ушла на подтирку, это судьба любой книжки в Зоне. Даже Библии. Бумага — она и есть бумага. — Если бы не господин Пауль, — я указал на соратника, — вы бы сунули лапу в пасть, обожгли язык, а там, вполне возможно, случился бы отек, и вы просто померли бы от удушья. Или язык отвалился бы. Обратно мы бы вас не донесли, а в Зоне из медицины только Болотный Доктор, но он далеко и не факт, что взялся бы вам помогать. Поэтому я советую вам хорошенько пописать на обожженное место, а в дальнейшем не дергаться и вести себя тихо. Петраков-Доброголовин мелко закивал. Руку, видать, сильно жгло, хотя сравнивать мне было не с чем: «жгучий пух», как верно сообщала справка из комендатуры, на меня не действовал, а в «сопли» я ради эксперимента совать палец не собирался. — А раз так — ссыте, профессор, и пойдем, — сказал я. Ну, профессор поссал, мы и пошли. Глава пятая. Розовая мерзость Танк никуда не делся, и возле него мы сделали долгожданный (особенно для Аспирина) привал. Большая поржавевшая машина стояла, уперевшись кормой в покосившийся колодец, над которым торчал белоснежный журавль. С журавля даже не облупилась краска, особенно ярко блестевшая на утреннем солнышке, и я не раз задумывался: а вдруг неспроста? Пора бы уже ему вообще сгнить, этому проклятому журавлю… Но ничего странного и страшного здесь до сих пор ни с кем не случалось, журавль стоял себе и стоял, опустив цепь с ведром в колодец. В глубине поблескивала вода, пахло плесенью и лягушками, хотя сроду никаких лягушек я тут не видел. Банки консервные плавали, да, и мусор всякий — перекусывая, сталкеры использовали колодец как урну, благо пить оттуда все равно было нельзя. А вот что случилось в свое время с танком — непонятно. Люки были намертво закрыты, такое впечатление, изнутри. Предполагали, что экипаж погиб от радиации, но танк — в отличие от окружающих его предметов — почти не фонил. Предполагали, что люки заварили, но кому это было на хрен надо в те мутные времена? Бросали и не только танки, возился бы кто-то с этой рухлядью… Есть места, где эти танки и бэтээры стоят колоннами, и ничего. |
