Изабель узнает об этом даже раньше. Что подумает она, если он появится с ребенком другой женщины? Будет ли она рада доказательству того, что он не убивал малютку? Придет ли в ярость, когда он попросит помочь спрятать ребенка? Возьмет ли она младенца в нежные руки или поднимет шум?

   Конечно, он мог передать Генриху. А если король узнает, что Маделин — дочь Леона? Что станет с ней тогда? Или Генрих уже знал это, и смерть мадемуазель Жюльет была расплатой за ее измену? Если Маделин была уже оставлена умирать, что мешало этому случиться снова?

   Нет, требовалось какое-то временное убежище для этой малышки, и скоро. Должно быть, прошло несколько часов с тех пор, как ее кормили. Она не протянет дольше без этого.

   Было только одно решение, которое он видел, как ни старался найти другое, пока мили грохотали под копытами боевого коня. Рэнд презирал его, чувствовал, что подводит Жюльет, рассматривая его, и все же это было лучше, чем отдать ее врагу.

   Дэвид ждал у конюшни рядом с таверной, как и договаривались. Когда Рэнд обратился к нему за советом, парень сразу же назвал женский монастырь святой Терезы. Все, что мог сделать Рэнд, — выразить согласие. Трус, которым он себя в этот момент считал, отдал теплое тельце младенца в молодые руки оруженосца, затем ушел, чтобы не видеть, как его забирают монахини.

   Изабель спала, когда он проскользнул в комнату. Или он думал, что спала, когда стоял, прислушиваясь к ее тихому, ровному дыханию за балдахином. Он вздохнул, благодарный за этот маленький дар. Перемещаясь с большой осторожностью, он разделся догола, помылся с большим количеством пены, понюхал свою грудь, куда прижимал младенца, и помылся снова. Он растер свое тело полотенцем, чтобы хоть немного согреться, затем отбросил его в сторону и украдкой направился к постели.

   — Ты можешь идти и спать с лошадью, которой пахнешь, — сказала Изабель в холодном гневе. — В моей постели нет места для неверного мужа.

   Он пахнул лошадью? Рэнд поднял свою правую руку с носу, думая, что проглядел эту вероятность. Не обнаружив ни следа его, он стал подозревать, что запах исходил от одежды, которую он бросил в кучу на пол. Однако он не будет спорить, так как давно заметил, что у женщин более чувствительные носы. Все же несправедливость этого и ее обвинение были как удар хлыстом после предательств, горя и тяжелых испытаний этой ночи. Ярость придала огня его голосу, когда он за один шаг добрался до кровати и раздвинул занавески.

   — Моя кровать, — поправил он, — и единственная, которую я использую для любви, единственная женщина в ней, которая у меня будет сегодня.

   Изабель села, так что льняная простыня, которая покрывала ее, соскользнула вниз на колени. Он мог разглядеть только ее очертания в полумраке комнаты, стройную и теплую фигуру; у него руки чесались прикоснуться, почувствовать, обнять ее. То, что он вообще мог ее видеть, говорило о том, что через непрекращающий-ся дождь приближался рассвет.

   — Ты ожидаешь, что я поверю в эту сказку, когда тебя не было всю ночь? — требовательно спросила она.

   — Мне все равно, во что ты веришь, пока ты будешь лежать и позволишь мне обнимать тебя. — Откинув простыню, он проскользнул под нее и лег рядом с Изабель, укрыв их обоих.

   — Нет, — резко сказала она, отталкивая его, когда он потянулся к ней.

   Это было слишком. Он устал, замерз и был удручен смертью молодой француженки, которая не сделала ничего, кроме того, что позволила любить себя. Его гордая, высокомерная жена уже однажды отказала ему сегодня. А сейчас он был к тому же несправедливо обвинен, как несправедливо обвинялся с тех пор, как она приехала к нему.