Каждый встречный обязательно спрашивал Николая;

— Николай Гаврилович, расскажи, чего накупил в городе?

— Да так кое-что, — отвечал пастух и небрежно сквозь зубы сплевывал на землю.

— Расскажи, Николай Гаврилович, ну, расскажи, — упрашивали Николая.

Он закуривал и будто нехотя начинал подробное перечисление покупок, тех, что были при нем, и тех, которые он якобы оставил «у одного знакомца в городе».

Николай покидал Висляево, когда выдавался погожий морозный день. Кто-нибудь из парней подвозил его на железнодорожную станцию.

До ближайшего лесочка пастух шел пешим в окружении ребятишек. Потом прощался с провожатыми и садился в телегу. У Злодея душа разрывалась в такие минуты. Злодея уводили от висляевской вольной, сытой жизни, от добрых друзей. Впереди у Злодея конура, цепь, клок слежалого сена под боком. До следующей весны ему будут сниться висляевские луга, коровы и, конечно, мальчишки, которые приносили ему за пазухой лакомства, а чаще других его добрый друг, белобрысый, худенький Василий, у которого большие и печальные глаза.

...Последний раз Николай стерег висляавскую скотину на семнадцатый день после начала войны.

Накануне в деревне провожали в солдаты последнюю партию мужчин. Их увозили в город на подводах. В голос плакали женщины. Надсадно голосили гармошки. Васина мать плакала тихо и все глядела на отца, словно хотела наглядеться на него на всю жизнь. Вася жался к отцу.

Военный, приехавший из города за мужчинами, велел всем прощаться... Телеги понеслись по дороге во ржи, поднимая легкую смолотую колесами пыль. Следом за телегами побежали ребятишки. И Вася с ними. Он бежал долго, стараясь не отставать от телеги, на которой сидел отец. Отец несколько раз говорил ему:

— Вертайся, сынок... Вертайся...

Вася мотал головой и все бежал, бежал. И плакал. Бежал и тогда, когда отстали все ребятишки, когда его обогнала последняя телега, обогнала и скрылась в перелеске...

Усталое и сытое стадо медленно брело к деревне. Стадо нагнали возвращавшиеся из города порожние телеги.

Николай вышел из кустов и остановил последнюю подводу. На ней ехал старик Дмитрий Лукичев, которого несколько дней назад колхозники выбрали своим председателем, вместо Васиного отца.

— Чего тебе? — спросил недовольно Лукичев, осаживая лошадь.

— Дай огоньку... Закуришь, дядь Митрий?

— Можно.

— Отвез?

— Отвез.

Пастух вздохнул и протянул кисет старику.

— Ты-то на войну не собираешься? — спросил бездумно Лукичев.

— Кабы взяли, пошел бы... Дядь Митрий, пастуха заместо меня подыскивай. Мать, небось, с сеструхой глаза проглядели. Письмишко им накалякал и прописал, что скоро домой возвернусь. Война-ить, дядь Митрий, баб напужала. Маманя у меня квелая... Ты замену мне сыщи непременно.

— Мне-то чего искать? Не колхозное стадо пасешь.

— Неправильные твои слова. А колхознички чьи будут? Скажешь, не твои? Твои, дядь Митрий. Ты теперь над ними поставлен. Бабам теперь пупы надрывать за себя и за мужиков. Кому же, как не тебе, бабий енерал, о пастухе кумекать?

— Гляди-ка, каким политиканом стал!

Про себя же старик Лукичев подумал: «Голомудрый, а что к чему, соображает».

Злодей начал будить хозяина, как всегда, на рассвете. Николай спал в сарайчике на сене. Просыпался он трудно и доставлял этим много лишних хлопот Злодею. Собаке приходилось несколько раз за ночь вставать и по звукам, по крику петухов, по запахам трав определять время.

Злодей выбежал на улицу по своим делам, затем снова вернулся в сарайчик и принялся будить пастуха.