Она зажгла папиросу и выпустила изо рта волну дыма на лампу, около которой порхали ночные бабочки. Некоторое время она глядела, как трепещут их пестрые маленькие крылышки в волнующихся волнах дыма, затем повернулась в сторону освещенной Ортоны, встала и подняла взор на звезды.

— Какая теплая ночь! — сказала она, глубоко дыша. — Неужели тебе не жарко?

Она бросила папиросу, снова засучила рукава, затем подошла к Джиорджио и, неожиданно откинув его голову назад, стала медленно осыпать его лицо горячими поцелуями. Она с кошачьей грацией уцепилась и прижалась к нему и непонятным движением — настолько оно было ловко и незаметно — уселась у него на коленях; он почувствовал сквозь легкую одежду ее голое тело и запах кожи, сильный и в то же время нежный, который опьянял его в минуты наслаждения, как запах тубероз.

Он дрожал всем телом, как недавно в ее объятиях на пороге комнаты, окутанной мраком умирающих сумерек. Ипполита приняла эту дрожь за чувственное возбуждение, и ласки ее стали смелее.

— Нет, нет, встань, — прошептал он, отталкивая ее. — Здесь нас могут увидеть.

Ипполита встала. Она слегка шаталась; по-видимому, она немного опьянела, и дымка застилала ее глаза и мозг, затуманивая зрение и мысли.

— Какая жара! — сказала она, вздыхая и прикладывая ладони ко лбу и разгоряченным щекам. — Я просто готова раздеться…

— Должен ли я умереть один? — повторял про себя Джиорджио под влиянием одной неотвязной мысли. Чем позднее становилось, тем сильнее его толкало что-то на преступный поступок. Он слышал позади себя в спальне тиканье часов и ровные удары трепала на соседнем гумне, и этот двоякий мерный шум обострял в нем сознание времени и возбуждал в его душе какую-то тревогу и ужас.

— Погляди, какой фейерверк в Ортоне! — воскликнула Ипполита, указывая на праздничный город, освещавший небо. — Погляди-ка, сколько огней.

Бесчисленное множество ракет взвивалось в воздухе из одного места наподобие огромного золотого веера, который медленно рассыпался дождем искр, а среди этих искр роскошный веер снова раскрывался и снова рассыпался и так без конца; подвижное изображение отражалось в воде. Издали доносился глухой шум, точно от пальбы, прерывавшийся более резкими раскатами и взрывами разноцветных бомб в голубой выси. Город, порт и длинный мол являлись при каждом взрыве в новом фантастическом освещении.

Стоя у парапета, Ипполита любовалась зрелищем, приветствуя наиболее красивые картины радостными восклицаниями. Время от времени на ее белую фигуру падал отблеск пожара.

«Она возбуждена, почти опьянена и способна на какое угодно безумие, — думал Джиорджио, глядя на нее. — Я мог бы предложить ей прогулку, которая уже давно интересует ее, а именно: предложить ей перейти через туннель при свете факела. Я спустился бы к рыбакам за факелом, она подождала бы меня у мостика. Оттуда я повел бы ее к туннелю по знакомой тропинке и устроил бы так, чтобы поезд настиг нас взаперти… Неосторожность, несчастный случай…»

Ему казалось, что этот замысел не трудно привести в исполнение; он всплыл в его уме с такою ясностью, точно все время развивался с того дня, когда при виде блестящих рельс у него первый раз мелькнула эта неясная идея. «Она тоже должна умереть». Это решение все укреплялось в нем и становилось непоколебимым. Тиканье часов позади него возбуждало в его душе непреодолимую тревогу. Час прохода поезда должен быть близок. Может быть, у них оставалось только-только время спуститься вниз. Надо было действовать без замедления и сейчас же точно узнать час. Но Джиорджио казалось, что он не в состоянии встать со стула и что голос его задрожит, если он обратится с вопросом к ничего не подозревавшей Ипполите.