…Потом она медленно и неуверенно спускалась вниз. Наверное, что‑то произошло с нею – но что именно, Светлана не могла понять. Город слабо светился местами. Гораздо слабее, чем море там, где оно в своем беге встречало препятствия. Сиреневым или голубым пульсирующим светом оторочены были затопленные дома. Загоралась и гасла полоса прибоя. Загоралась и гасла…

А вот – темный – дом, отнятый родственниками Сайруса. Никогда она не обращалась к ним, даже в самые страшные дни, когда буквально нечего было есть ни ей, ни Билли, когда Олив уходила из дому и возвращалась с пригоршней мятых бумажек, и молчала, а Светлана делала вид, что не знает, где и как она добыла эти деньги. Потом откуда‑то принесся полковник и выручил, а потом назначили какую‑то странную пенсию… И они не навестили ее сейчас, когда, похоже, весь город побывал в ее доме, выражая поддержку… ах, да только чем?

Почему об этом подумала?

Почему я об этом подумала?!

Она даже остановилась.

Паранойя…

Но она уже была уверена полностью, безрассудно, что Билли прячут именно там. В их старом доме. Ничто – никакие доводы разума – не могли сдвинуть ее с этой диковатой мысли…

Она остановилась перед воротами, а потом медленно пошла вдоль ограды. Дальше есть переулок, через который заезжают в заднюю калитку: привозят уголь, провизию, воду…

…А настолько ли это дикая мысль, как кажется? Если муженек Констанс был кейджибером, то – почему не сама Констанс? И еще: она с самого начала знала, кто такой Глеб, и почти своими руками уложила меня в его постель. Я думала потом, что она затеяла это, чтобы получить одновременно и ребенка, и повод для развода – но вот война помешала, да и Сайрус повел себя твердо. А на самом деле, получается…

Ты совсем сошла с ума. Как может Констанс быть кейджибером, если она – настоящая сестра Сайруса. Что, и Сайрус тоже? Бред…

Уже ничто не казалось полным бредом.

Калитка, понятно, заперта – но забор с этой стороны невысок…

Дом странным образом усох и сжался. Она его помнила не таким, нет, не таким… Но – помнила. Дверь на кухню. Наверняка заперта изнутри на засов и висячий замок. Все‑таки попробовать…

Дверь открылась.

Открылась беззвучно, масляно, легко. Кто‑то недавно смазал петли.

В тамбуре стоял сильный запах горелого. Из‑за второй двери, не до конца закрытой, выбивался желтый свет.

Надо было тихо уйти и вернуться завтра – с полицией. Но она почему‑то шагнула вперед и приоткрыла вторую дверь.

Шорох сзади – и чьи‑то сильные руки оттащили ее от двери, зажимая рот, плюща нос… За дверью она успела увидеть: стол, тусклая лампа на столе, женщина с черным лицом и черными курчавыми волосами сидит, облокотившись и уткнув подбородок в сплетенные пальцы, и пристально смотрит на огонь…

В ночь на первое июня «Единорог» стал на плавучие якоря милях в тридцати к западу от южной оконечности острова Оук. Следовало переждать до света: слишком прихотливы здешние ветра и воды и слишком устарели лоции…

С утра при нормальном ветре до Порт‑Элизабета хода будет часов семь.

Меньше всего ему нравилось, когда его раздевали догола, надевали на голову корону, давали в руку толстую палку с утолщением на конце – и потом, завывая, ходили вокруг него. Зато нравилось другое: когда зажигали на столе две свечи, ставили зеркала – и требовалось взглядом проникать на другую сторону зеркала. И тогда можно было подобраться к какому‑нибудь предмету – сначала это была бронзовая пепельница – как бы с обратной стороны, с изнанки – и что‑то сделать с ним. Пепельница вывернулась, став необыкновенным то ли цветком, то ли морским ежом.