|
В Хунине корова опоросилась девятиногим свиненком. В Вилья-де-Паско вспороли барана, и из брюха выскочила мышь. Да, знаки были, но никто не хотел их видеть, хотя в самый канун беспокоились псы – кто-то им сообщил, что мир огораживают. Кто-то сказал: бегите, мол, пока есть время. И деревья всполошились. Я сам их не видел, тут деревьев нет, а вот в Уариаке, на километр ниже, эвкалипты как с ума сошли. Ветра не было, в том-то и дело. Воздух дремал, а ивы вдруг забились в припадке – гнулись, тряслись, извивались бедняги, словно пытались сняться с места. Кто-то уж им шепнул, что мир огородят. Гнулись, стонали, кололи себя, сучьями. Полвечера мучились и всю ночь. Некоторые все же протащились метра два по земле. Наутро они были в каком-то белом поту, но их никто не жалел – тогда уже звери побежали. Хитрые лисицы не будь дуры начали исход в четыре часа. Тихо, не сговариваясь, неслись они по дороге на Оройю, и тысячи острых мордочек буравили тьму. В семь часов полетели ослепшие от света совы. Кто-то их предупредил. Люди упали на колени, и лица у них стали как эта стена. Господи, смилуйся! Матерь божья, ради страстей твоего венчанного сына! А дон Сантьяго выл на коленях, умножая тревогу: «Покайтесь, нечестивые, покайтесь, пока есть время!» И все каялись. Майта кусал себе руки – грязные руки, грешные: «Я крал твоих кур, дон Херонимо, я вор, прости меня!» Дон Херонимо взрыдал, и они обнялись. Исповедал грех и Кладомиро: он, а не Пузатый стащил у Теодоро муку. И жена Одонисио драла себе ногтями лицо. Птицы и рыбы сталкивались в небе, черном, зеленом, синем, буром. «Ой, боженька, спали мне брюхо, я с деверем своим путалась! Несите углю, я съем!» Она не лгала: они грешили за два метра от разбитого параличом Одонисио. Тайное становилось явным. Жители деревни на коленях воздевали руки к замкнутым господним устам.
Глава тринадцатая о несказанных удачах судьи Монтенегро
Скотокрад не угадал мыслей Чакона, сколько ни барахтался в черных озерах, сна. Чакон презирал ночи, а против того, кто не спит, сновидец бессилен. Трижды плутал Скотокрад в колючих зарослях снов, трижды закрывал перед ним Чакон двери своей бессонницы, и, утомившись неудачей, он пошел по деревням. Притворившись, что покупает скот, Скотокрад объезжал деревни и созывал верных людей. А собрать их нелегко – четыреста человек кичатся свойством с судьей; в округе – восемьсот глаз, скользких, как зимние тропы. Помог ему случай. Как-то утром донья Хосефина де ла Торре, директриса женской школы, решила по вдохновенью купить большой глобус. «Пускай попутешествуют», – сказала предводительница местных сплетниц и принялась устраивать благотворительный базар. Люди хотели, чтобы их дочки побывали в чужих краях, а главное, чтобы Хосефина (для близких – Фина) не ославила их повсюду, и потому поддержали ее. После полутора десятков совещаний, давших отдохновение всем грешникам, донья Хосефина объявила такую программу, что все просто ахнули. Программа эта, совершенно умопомрачительная, красовалась на желтой афише, но враги доньи Хосефины говорили, что половина номеров существует лишь в ее воображении. Действительно, номера отличались некоторой символичностью: 1) утренняя зоря; 2) еще одна зоря в честь Славной Жандармерии; 3) всеобщее веселье; 4) водружение знамени; 5) ракеты, шутихи, фейерверки; 6) торжественный завтрак. Однако нельзя отрицать и того, что в программе были развлечения, известные лишь отважным путешественникам: бег в мешках, скользкий шест и факельное шествие. Более того, желая показать, что щедрости ее преград нету, донья Хосефина замыслила две сенсации: распродажу лакомых блюд и лотерею племенных баранов. Она договорилась с хозяйками, что те приготовят угощенье. Животы у здешних нотаблей были не меньше, чем вожделенный глобус, и по одному этому нетрудно заключить, что в Янауанке стряпают на славу, из камня сделают рагу. |
