Когда любопытные увидели, с каким отвращеньем отвергли новоприбывшие бараны убогую травку главной площади, они поняли, что нежные созданья могут происходить лишь из поэтической Австралии. Даже враги доньи Фины – те, кто утверждал, что, прикуси она язык, ее разорвет на месте, – почтительно обнажили головы. Многие двинулись за высокородными баранами к сооруженному для них скромному загону. Золотые зернышки тщеславия горели во всех глазах. Не последних им прислали, если сам судья Монтенегро, завидев их, вынырнул из мудрых раздумий, что случилось с ним прежде лишь однажды, когда некий человек прошел по площади под стражей. Судья вошел во двор и смешался с народом, как простой горожанин. Публика зааплодировала, а он, заложив большие пальцы в проймы жилета и поигрывая остальными на груди, направился к загону. Мальчишки прокладывали ему дорогу, а несмышленые бараны заблеяли.

– Кто продает билеты? – спросил судья.

Донья Хосефина де ла Торре, завидев, как носятся дети, прибежала, тяжко переводя дух.

– Ах, какое счастье! – сказала она. – Сколько вам, дорогой?

– Десять штучек, Финита, – улыбнулся судья и протянул ей хрустящую бумажку в сто солей.

В пятницу, к вечеру, заключенные, любезно предоставленные славной жандармерией, управились с киосками. В субботу учительницы убрали столбы изящными цепями и цветами из разноцветной бумаги.

– Тебе бы надо спуститься в город, – сказал Скотокрад.

Полонию. Крус поднял ногу и поставил ее на камень, чтобы способнее было чесать.

– Зачем это?

– Дело мужское.

– Сказать не можешь?

– Нет.

Полонио сплюнул зеленую слюну.

– Зря это ты. Я против властей не пойду, сидел три раза. Никто мне и попить не поднес. Кто вы такие? Только болтать и умеете. До дела дойдет – побежите.

– Придешь или как?

– А куда?

– В ущелье Кенкаш, в новолунье.

– Приду.

Так невзначай он и решил свою судьбу.

Местные щеголи вынули лучшие наряды. В субботу торговцы, истощили последний запас одеколона. В воскресенье матери заполнили площадь к девяти. Донья Хосефина к тому времени уже час втискивала себя в корсет, купленный в припадке оптимизма. В десять площадь кишела народом. Власти – сам судья, субпрефект Валерио, дон Феликс Сиснерос, директор школы, донья Хосефина, поручик Перальта, директор банка, сержант Кабрера, капрал Минчес – прибыли к одиннадцати. Солнце соответствовало празднику. Власти уселись на красивой эстраде, сколоченной заключенными. В громкоговоритель, взятый напрокат в. Серро-де-Паско, проигрывали пластинки, которые любезно одолжил один коммивояжер. Виктрола разошлась вовсю, а певец равнодушно делился своим горем:

Наконец сержант Кабрера прервал вальсы, приказал оркестру играть военный марш, а из рупора раздался голос:

«Дамы и господа! Настал долгожданный миг! До нашей сенсационной лотереи остается несколько секунд! Остается пять секунд… четыре… три… две! Идите сюда! В нашем городе – что я, – в округе не бывало таких баранов! Это истинные аристократы, слава мирового скотоводства!»

– Трижды ура донье Хосефине! – закричала ревностная ученица. – Гип, гип…

– Ур-р-ра!

Донья Хосефина не смогла сдержаться и всхлипнула. Рупор попросил разрешенья приступить к жеребьевке. Субпрефект Валерио снял шляпу. Мальчик в матроске подошел к жестяному бочонку, который те же заключенные окрасили в национальные цвета. Все затаили дыханье;– От подмышек, не ведающих воды пошей смертоносный дух.