Из третьей поправили:

— Не с Митей, а с Евгением.

А из пятой доброжелательно прошамкали:

— Не волнуйтесь, Алешенька, она записала наш телефон. Я сама ей дала телефон.

— Телефон! Она позвонит! С Митей! С Евгением! Я сам! Я сама! Жди! — вразнобой запел хор коммунальных сплетников, старинных друзей Кирилла Мефодьевича, живущих его заботами и жуткими криминальными историями.

Уже входя в комнату, он услышал кроткий безнадежный вопрос: «Васенька, это ты?» — подобрал розы с пола — они тоже были безнадежны, — поставил в фарфоровую вазу, сел на диван в тот угол, где сидела ночью она, и принялся ждать. Срываясь время от времени на бесполезные звонки (из очередной щели выползала фигура, завязывался никчемный разговор, он стоял рядом, сгорая от нетерпения: она может позвонить, а телефон занят!), но вообще сидел неподвижно в ее углу, сосредоточившись на презрении к себе, тоске и ожидании. Она позвонила в шестом часу вечера. Вначале Алеша не различал слов, как там, на перекрестке, только голос — далекий, усталый. Он сказал хрипло:

— Не понял. Повтори.

— Съезди в Милое, спроси у Мити желтую папку в комоде, в верхнем ящике — там работа. Если его нет, ключи в сарае над входом. Сможешь?

— Что я скажу Мите?

— Ничего не говори. Он не спросит.

— Поль, ты с Вэлосом?

— Да.

— Ну что ж ты делаешь?

— Попробую пожить.

— Что-что?

— Пожить. Я сегодня заеду, — добавила она, и тотчас измученные мысли его понеслись в ином, головокружительном направлении.

— Сегодня? Правда? Во сколько?

— До девяти ты управишься?

А вдруг нет? Вдруг там что-нибудь… Слушай, приезжай к девяти, позвони семь раз, дверь у Кирилла Мефодьевича вообще не запирается, входную тебе откроют. Полечка, ты приедешь, точно?

— Приеду.

— Тогда я побежал.

Нет уж, сегодня ночью он не заснет — определенная близкая цель зажгла кровь, закружила голову, умчала в путь, — и только перед знакомым зеленым забором вдруг остановился он, осознав, что сейчас увидит Митю. За забором, подвывая, мотались собаки. Он неуверенно отворил калитку, его обнюхали, узнали, заволновались радостно, но никто не вышел на крыльцо, не выглянул из окошка, не подал голоса. Меж золотыми шарами прошел Алеша к дому, потянул на себя дверь — она подалась с тягучим скрипом — тут ему стало действительно страшно. Он обернулся — собаки толпились у крыльца, сад пламенел, невыносимая тишина, — миновал веранду, вошел в узкий коридорчик, остановился перед дверью, за которой три недели назад слышались ему их голоса и смех.

Было темно, как в погребе. Чтобы прийти в себя, ощутить реальность, Алеша пошарил на стене справа от входа, нашел выключатель. Тусклый свет треснувшего фонарика озарил вешалку с темной одеждой, обои в пожелтевших цветочках, табуретку, тумбочку в углу. Картинку над дверью (только сегодня заметил): старинный пир за длинным убранным столом, какие-то люди в пышных дорогих одеждах с мольбой, страхом и недоверием смотрят на сидящего в центре человека, а над ним стрельчатое оконце с золотым деревцем в синеве. Он толкнул дверь и шагнул через порог. Комната была пуста, — Алеша перевел дух — пуста, но как будто только что кто— то покинул ее: примята вышитая подушка на диване, на пол свесилось одеяло, на столе раскрытая авторучка с золотым пером и лист бумаги: «Пошел в больницу, рассчитываю скоро вернуться. Митя».

Жив! Алеша опустился в кресло с высокой спинкой, облокотился о стол. Он жив и вернется, и она попробует пожить, однако ощущение гибели — чьей? его? ее? старого дома?.