— Кажется, уже знаю. Теоретически. А вспомнить не могу. Ты должен помочь.

— А ты представляешь, о чем просишь? Нет, Митюша, только сам. Добровольно и свободно.

Митя вгляделся в обнаженные без очков глаза — непроницаемые, чернее ночи, без блеска, — и какое-то острое, смертельное ощущение прошло по сердцу. Как? Сейчас? Я не готов, не хочу. Я уже не чувствую к нему ненависти.

— Господи! — воскликнул Митя. — Ну где же она!

Как ждал он ее — как никого никогда не ждал! И все — этот последний больничный день, пасмурный простор, пушистые ласковые псы и свобода, таинственный диалог, — все имело особое значение в чистейшем свете ожидания. Любовь и смерти нет.

— Скоро. С утра она была в церкви.

— Откуда ты… Ты ее видел?

— Нет, успокойся.

— Вэлос! Как ты посмел?

— Не я, клянусь! Та самая сила смерти, которая нас с тобой соединяет.

— Ты соврал, черт, смерти нет.

— Ты убедишься…

— С Богом смерти нет, у Него нет мертвых.

Собаки зашлись в яростном лае, рванули куда-то, Митя машинально крикнул: «Фу! Ко мне!» Повиновались, продолжая, однако, потявкивать. Андреичевы детишки, розовые мячики, энергично спешили в небытие… нет, нет, я ничего не знаю, всегда остается надежда. «Папочкина машина в ремонте» — сообщила Ляля мимолетом. «Все дарственные и доверенности оформлены, — подхватил Витюша тоже на лету, жизнерадостно, — напрасно ваш старикан отца обхаживает».

— Поспешите! — грянул Вэлос громовым голосом. — Туча! Ледяной ливень! Двустороннее воспаление легких — и в крематорий на улицу Орджоникидзе!

Двойняшек ветром сдуло, хотя предостережение было явно преждевременным: далекая туча шла с северо-востока, другая, еще чернее, завиднелась на западе; по контрасту в центре, над их головами, над полями просветлело, опять пролетела птица.

— Поехали на станцию! — крикнул Митя. — Она может попасть под дождь! — ему все мерещилась женщина в сарафане и сандалиях.

Она ступила на высокую платформу в незнакомом длинном черном пальто, сверкающие красным золотом волосы почти скрыты под поднятым воротником. Вот увидела, лицо вспыхнуло, озарилось улыбкой. Как ты прекрасна, возлюбленная моя! Как в утреннем Александровском саду, как в бессмертную новогоднюю ночь — перед старинным пиром. «Перед Ним я тебе говорю: если тебе будет плохо со мной, пусть я лучше умру». — «Спаси и сохрани». Он пошел навстречу, как вдруг меж ними понесся товарняк, сотрясая твердь тяжким гулом, а когда пронесся, то в открывшемся пространстве он ее не увидел… Однако в стороне, не на рельсах, а почти под платформой, лежало нечто странное, страшное — спутанный ворох золото-красно-черных материй.

Он ничего не понял, подошел, встал на колени, откинул черную ткань, красную ткань, отвел рукой пряди — ничего страшного, ее лицо, улыбаются пунцовые губы, ярко-синие глаза как будто спокойно смотрят куда-то вверх. Взял руку, поцеловал. Из набежавшей толпы (он никого, ничего не видел) донесся протяжный животный вой, и знакомый голос произнес:

— Затылок разбит. Наповал.

Тут он заметил кровь на земле под волосами, драгоценные пряди намокли в крови.

— Митя, она мертвая.

— Врешь!

Расстегнул молнию на сумке, достал из внутреннего кармашка парабеллум, прицелился и выстрелил.

— Свободен! — крикнул Вэлос и упал; нет, не он упал, а мальчик, светловолосый, в рубашке в голубую полоску, в шароварах и босой — упал навзничь на телегу; впряженный белесый конь, поднявшись на дыбы, попятился, толкая телегу назад, в березовые кущи: скрип-скрип-скрип…

Сегодня меня якобы выписали, а не отпускают: что-то там не подписано.