— Тогда по именам святых называли, а не сподвижников.

— Знаешь, я боюсь истории. Одних этих Рюриковичей… а съезды — загнешься!

— Рюриковичи на съездах!.. Ты — прелесть… Подтянем, поможем. Мне бы только английский проскочить. — Алеша загляделся на розовое ушко в русых прядях, не удержался и поцеловал. — Прелесть. Почему у тебя такие уши маленькие?

— Чтоб лучше тебя слышать. Глаза — чтоб лучше тебя видеть.

— А зубы?

— Есть не хочу.

— А я хочу.

— Что хочешь?

— Ты знаешь. Ведь правда? Ну, скажи?

— Да. Не знаю. Может быть.

— Лиз, мы ведь не расстанемся?

— Что ты! На всю жизнь.

— Честно?

— Трогаемся! — возвестила проводница, и они тронулись.

В коридоре сотрясался кочевой табор: повсюду узлы и узелки, цыганки и малютки на откидных сиденьях и просто на полу («Сокол, погадаю, всю жизнь расскажу!» — «Перебьешься!»), купейные двери настежь, перекликаются чужеродные голоса, ор, гам, дым — эх, воля вольная! Вот как надо жить: что хочу — то и делаю.

С ощущением вседозволенности и бесшабашности Алеша ввел свою подружку в купе, тихое, как ни странно, и благопристойное. Их лавка свободна, наверху с закрытыми глазами возлежит пышнобородый цыганский старик, очевидно, ихний босс, племенной вождь. Небо покачнулось в зеркале и застыло, Кирилл Мефодьевич смотрел в окно, дама — якобы в книгу. «А видит фигу», — подумал Алеша, поймав мгновенный взгляд исподтишка… Ветер воли кружил головушку и подзуживал. «На всю жизнь», — сказала она. Но когда? Может быть, уже сегодня? Какое счастье! Да ведь там тетка. И дядька есть.

— Твоей тетке сколько лет?

— Тридцать три в августе стукнет.

Пожилая, но еще на ногах, будет следить за племянницей.

— А чем она вообще занимается?

— Дома сидит, на машинке печатает.

Точно! Будет следить.

— Все время дома сидит?

— Ее Митя не пускает.

— Он что — со сдвигом?

— Почему это — со сдвигом?

— Так жену эксплуатирует! А говорила: писатель.

— Писатель! Только пишет не про то, что надо.

— Про что?

— Про Страшный Суд.

Кирилл Мефодьевич оторвался от окна, дама захлопнула книгу: красным по черному — «В поисках утраченного времени».

— Про какой?

— Он не рассказывает. Это тайна.

Ну и ну! Алеша читал про это в ночном дворце на холодном диване, но ему и в голову не приходило, что сейчас, в разгуле новой эры, кто-то может всерьез заниматься забытой тайной. Или этот Митя правда со сдвигом: разве под силу кому восстановить связь несовместных русских миров?

— Тайна, — повторила дама снисходительно. — Фантастика или детектив?

Алеша захохотал, она взглянула брезгливо, и его понесло.

— Вы сердитесь на нас, — побольше задушевности, но с оттенком грусти. — Напрасно. Мы с Лизаветой любим друг друга давно, с первого класса. Правда, солнышко?

— Ага.

— Но — социальное неравенство. Что делать?

Дама не знала, что делать, он продолжал с чувством:

— Ее родня меня ненавидит.

— Значит, есть за что.

Он улыбнулся доверчиво.

— Есть за что, вы правы.

Дама попалась в плен детской улыбки и полюбопытствовала:

— За что?

— Срок мотал.