|
– Я так никогда не считал, Диц. – Значит, я вас тогда неверно понял? – осторожно спросил Диц. – Неверно. Ведь в Загребе Мачек и Павелич нам были нужны в равной мере. Нет? – Хорватии была уготована иная участь. – Правильно. И тем не менее вы меня неверно поняли, дружище… Почему вы сравнили Мельника со станком? – Он может работать бесконечно, если его не выключить. Он сейчас исследует долгосрочную политику на Украине. Нашу долгосрочную политику, – добавил Диц многозначительно. – Перепрыгивает через этап? Почему? – Видимо, он думает, что «ближнюю политику» достаточно четко «сработает» бандеровский «Нахтигаль». – Вы считаете, Мельник хочет уравнять Бандеру с собой? – То есть? – не понял Диц. – Мельник был военным шпионом. – Очень интересная мысль, – чуть улыбнулся Диц. – Дарю, – сказал Штирлиц. – И забываю о подарке. – Спасибо. Вероятно, вы правы. Он хочет сквитаться. Занятный нюансик… – Что, что?! – Я говорю, нюансик занятный. Если оба вываляны в дерьме, то шансы отмыться равные. – Что касается нюансика, не знаю, а по поводу «отмыться» – очень мудро, Диц, очень мудро. Штирлиц снова был подобран и напряжен: он впервые встретился сегодня с Дицем с глазу на глаз после того случая с Еленой. Каждый из них понимал, что встреча эта должна определить очень многое в их отношениях, – если не все. Диц знал, что гестапо имеет своих людей в системе политической разведки Шелленберга. Штирлиц, в свою очередь, был убежден, что его шеф не смог до сих пор получить ни одного агента в ведомстве Мюллера. То, что произошло два дня назад в краковской военной гостинице, когда Диц нарушил закон о чистоте расы, ставило его и Штирлица в положение совершенно исключительное. Не все понимают и чувствуют суть исключительного. Чаще всего этим даром чувствования обладают музыканты и литераторы. Этим даром – в определенной степени – обладал Штирлиц. Он поэтому не торопил событий, справедливо полагая, что если свершилось нечто исключительное, то проявлять торопливость, настойчивость, радость, юмор, силу – значит в конечном счете проиграть выигранное. Он исходил в своих суждениях из существа личности Дица. Штирлиц был убежден, что самое понятие «исключительного» тот проецирует лишь на себя одного, причем только потому, что уверовал в свою арийскую особость. Тогда как исключительное – это тот или иной пик с о с т о я н и я человеческого духа, который влияет на последующие события. Он был прав, Штирлиц. Действительно, после того с л у ч а я Диц испугался, затаился, но не для того, чтобы нанести удар, а потому лишь, что наивно ждал, когда все з а б у д е т с я. Но ничто не забывается – ни слово, ни поступок. Тот, кто верит, что можно забыть, тот ближе к плоти, чем к духу, ближе к животному, чем к человеку. Штирлиц ждал этой встречи, он был убежден, что Диц захочет остаться с ним наедине. Штирлиц наметил ряд возможных линий поведения гестаповца и каждую из этих линий проиграл в воображении, чтобы точно подстроиться к Дицу, когда тот будет п р е д л а г а т ь себя. Штирлиц понимал, что на человека нельзя ж а т ь; на такого, как Диц, особенно. Если противопоставить ему методы, которые тот сам исповедовал, ничего путного не получится: легче бороться против того, что тебе хорошо известно. Значительно труднее ж д а т ь н е и з в е с т н о г о. Только это о ж и д а н и е, считал Штирлиц, позволит ему держать Дица в руках, только это заставит гестаповца выдавать «смежную» информацию, которая поможет Штирлицу в служебном росте, – чего же еще он мог добиваться компрометацией в отеле, как не этого? Допуск вероятностей, подчас совершенно фантастический, – удел людей высокоталантливых, отмеченных «искрой божьей». |
