|
– Мы будем присылать к вам пленных специалистов, и они обязаны будут делать то, что до сегодняшнего дня делали немцы, – сказал Поль, чувствуя, что он продолжает внутреннюю полемику с несчастным Эссеном. Он любил Эссена, но всему есть предел – подводя себя, Эссен подводил его: надо уметь выбирать, во всем и всегда надо уметь выбирать, точно взвешивая возможности и вероятия. – Они обязаны будут делать для нас то, что мы требуем, не хуже немецких специалистов. Я даю вам все права – добейтесь от них отличной работы. И никаких поблажек! Победитель должен чувствовать свою силу, лишь это внесет точность в баланс наших отношений с побежденными. При этом, естественно, – добавил он, – разумная строгость обязана быть корректной – мы, национал социалисты, не будем унижать себя неразумной пристрастностью. В отличие от Эссена фрау Нобе не стала ничего скрывать от Ганны: да, надо быстро спроектировать особые бараки для детей и женщин, да, это концентрационные лагеря, да, они необходимы до той поры, пока не будут выкорчеваны все последыши зла в Европе. Где дети Прокопчук? Это неизвестно, это выясняется, это будет выяснено в зависимости от результативности ее работы. В чем обвинен ее муж? В антигосударственной деятельности, и чем скорее Прокопчук вычеркнет его из памяти, тем будет лучше для нее: враг немецкой нации не заслуживает снисхождения. Ганна выслушала рубленые ответы пятидесятилетней поджарой немки и ушла к себе в каморку, хранившую горький запах сигарет Эссена. Она долго смотрела пустыми, недвижными глазами на большой белый ватман, прикрепленный мелкими кнопками к доске, сжимала в холодных, малоподвижных пальцах карандаши и не слышала себя, не могла задержать в голове ни одной мысли. Она лишь постоянно чувствовала своих мальчиков, их лица, но в отличие от Парижа, когда мальчики виделись ей бегающими, играющими, смеющимися, сейчас она видела их не живыми, во плоти, а как на фотографиях – испуганные, козьи, напряженные глаза, которые ждали, когда же наконец вылетит птичка из объектива. Ганна видела замершие, вырванные из вечного движения, а потому неживые лица своих мальчиков, и за этими неживыми лицами иногда появлялась высокая фигура их отца в страшной полосатой пижаме, с тачкой в руках, и колючая проволока, и тогда Ганна слышала крик Эссена: «Там ток!» – а после этого в ней снова наступала ленивая пустота, и словно бы кто то другой тихонько нашептывал ей: «Дальше не думай, не надо». …Ганна пугалась, когда кто то подходил к ее двери, сжималась вся, но не могла заставить себя начать работу. Фрау Нобе, заглянув к Ганне вечером, спросила: – Обдумывание кончилось? Пора бы начать, Прокопчук. Время не ждет. – Да, да, – ответила Ганна, – конечно. Я уже все обдумала. Мне только надо собраться, госпожа Нобе. – Завтра к вечеру покажете первый набросок. – Хорошо. Обязательно. Я постараюсь. – Стараться не надо. Нужно сделать. …И Ганна сделала. Она нарисовала на ватмане странный, со сплошными стеклянными окнами коттедж. Крыша была односкатной, словно изгибчивая женская ладонь, застывшая в молитве, обращенной к солнцу. Возле громадного, во всю стену, окна – маленький бассейн… Ведь малыши так любят плескаться, когда видят воду, и потом вода сильно отражает солнце, оно постоянно в ней, даже если лежат низкие облака. Проволочные ограды Ганна наметила пунктиром, вдали, так, чтобы проволока не была видна детям. – А что это? – спросила фрау Нобе, ткнув карандашом в странные горки возле бассейна. – Это песочек, – ответила Ганна. |
