|
– Самолеты из Берлина? А в чем дело? – Это не телефонный разговор. Отправляйтесь к Фохту – это в ваших интересах. А я захвачу Оберлендера и сразу же к Фохту. Мне не хотелось обращаться ни к кому другому: вы знаете эту сволочь лучше всех других. Договорились? – Хорошо. Только я не понимаю, в чем дело. – Это не телефонный разговор, – повторил Диц ликующим голосом, – я смог доказать, кто он есть, – и положил трубку. Штирлиц рывком поднялся с кровати, сунул голову под кран. Вода была ледяная, и вкус ее показался Штирлицу забытым, р у с с к и м. Одеваясь, он думал о том, что разница между водой в Берлине и той, которую он помнил с юности, была поразительной: дома вода была по настоящему студеная, с голубинкой, именно с голубинкой, потому что сказать о воде «с голубизной» – нельзя, это слишком неповоротливо. Все то, что неповоротливо, – жалко и глупо, потому что любая неповоротливость – в мысли или движении – прежде всего тщится сохранить достоинство, а постоянное внимание к собственному достоинству вырождается в болезненную подозрительность и неверие в добро. «Стоп, – остановил себя Штирлиц. – С водой – это я, верно, глуплю. Вода всюду одинакова, мы наделяем ее качествами фетиша в зависимости от нашего внутреннего состояния. И не надо сейчас уходить в эмпиреи, хотя я прекрасно понимаю, отчего я так настойчиво ухожу в них: это я успокаиваюсь и хитрю с самим собой». Именно в это время Гуго Шульце затормозил возле особняка Боден Граузе – они возвращались с праздничного приема в люфтваффе, – помог Ингрид выйти из «вандерера», проводил ее до тяжелой, с чугунными в ы к р у т а с а м и калитки и сказал: – Обнимите меня и сыграйте пьяную – сейчас они выскочат из за поворота. Ингрид поднялась на носки, обняла Шульце, прижалась к нему. Из за поворота выскочил «оппель капитан», набитый рослыми, сосредоточенно с м о т р я щ и м и гестаповцами, натренированными замечать все, что нормальному человеку замечать не следовало бы; они увидели тех, за кем следили; шофер сбавил скорость, гестаповцы заученно сыграли «рассеянность», фото, однако, сделали и скрылись за поворотом. – Сейчас они вернутся, – вздохнул Гуго, – так что продолжайте стоять подле… – Потереть затылок? – Я не люблю, – ответил Шульце. – Чему вы улыбаетесь? – Это я так плачу. – Курт пока молчит. Если он выдержит до конца, за нами будут следить еще месяца два так же липко, а потом станут работать иначе. Всем нам сейчас надо продолжать контакты, светские контакты. От работы, от н а ш е й работы, следует воздержаться. – Значит, в Краков меня больше не отправят? – А вы там не были, Ингрид. Вы не были там. Никогда. И никого не встречали. Ингрид покачала головой: – Встречала, Гуго… Встречала… Но ведь Курт тоже встречал, а ведет себя достойно… Она поцеловала Гуго, когда «оппель» вновь показался из за поворота, и, отворив тяжелую калитку, медленно пошла домой. …На улицах, когда Штирлиц ехал на квартиру Фохта по пустынному, рассветающему, тихому, тревожному Львову, он увидел, как немецкие солдаты срывали желто голубые знамена Бандеры и водружали красные, с белым кругом и черной свастикой посредине – трескучие, огромные стяги рейха. «Это начало драки между ними, – подумал Штирлиц. – Или нет? Или я забегаю вперед и желаемое выдаю за действительное? А почему бы драке не начаться? Армия устремлена в атаку, на тылы ее не хватает. |
