— Это метро, детка, — отмахнулся Борис от ее стенаний. Он сделал это как будто небрежно, но с затаенной болью.

«А ведь этот Антон, наверное, никогда теперь и не вспомнит про то, что сделал, — подумала Лена, украдкой, чтоб не видел Борис, откашливая мокроту. — Будет себе спокойно жить, кушать, спать с женщинами... Есть ли в этом чертовом мире справедливость?!»

Внезапно в голове Лены, как это часто бывало в самые черные, отчаянные дни ее жизни, точно сами собой зазвучали рифмованные строчки. Вдруг само собой сложилось продолжение старого стихотворения про Финский залив, которое Лена так и не дописала во время болезни.

Почему-то в минуты радости стихи Рысевой давались плохо, а если и выходили, то какие-то банальные. «Каждая радостная минута радостна одинаково, каждая ужасная ужасна по-своему»[36], — сказал ей однажды отец, перефразируя классика.

Нерусская тоска...

По старой-старой боли.

По тяжести измен,

По выломанным окнам,

По ветру перемен,

По золотистым локонам...

Внутри меня — морозно

И муторно, и матерно,

Не вирусом гриппозным —

Радиоактивной памятью

Заражена [37].

«И муторно, и матерно, — повторила Рысева. — Отец всю жизнь отучал меня говорить такие слова. Но, черт возьми, самые страшные ругательства слабоваты в моем случае...»

И едва Лена подумала так, как ее сразил очередной приступ надсадного, сухого кашля.

У беглецов оставался последний путь: по межлинейнику на Спортивную. А оттуда — на Старую деревню. Родина Будды подходила идеально, с какой стороны ни посмотри. Обособленная станция, ни с кем не имевшая дел, выживавшая своими силами. Население боеспособное и дисциплинированное. Имелась лишь одна сложность: их узкоглазый спутник вряд ли стал бы на Старой деревне желанным гостем. Молот понимал: если за столько лет Бадархан Шаградов ни разу не вернулся на родину, значит, ему там не рады.

«А, ерунда. Разберемся как-нибудь, — отмахнулся Борис от всех сомнений. — Отдохнем еще минут десять, и двинем».

В этот момент к ним приблизился местный житель, весьма колоритный тип неопределенного возраста, закутанный в выцветшую накидку. К неудовольствию Бориса, дендрофил уставился на Лену. Молотов демонстративно расстегнул кобуру. Напрягся и Будда. Однако волновались они зря. Петроградец тяжело вздохнул, покачал головой и зашагал дальше по своим делам.

— Видели, да? — слабо улыбнувшись, произнесла Лена. — Сейчас я мужиков могу разве что отпугивать.

— И хорошо. Одного ты уже приворожила, — поднялся на ноги Борис Андреевич. — Ну, пошли.

Они как раз спускались на пути, но тут рядом снова появился тот же дендрофил. Он держал в руках уродливые на вид самодельные башмачки маленького размера.

— Это тебе, рыжая красавица! — протянул местный житель свой дар, радостно улыбаясь во все свои двадцать гнилых зубов. — Ноги твои жалко. Бери. Подарок. А это — от кашля. Мы этим лечимся, — добавил дендрофил, протягивая мешочек с листьями какого-то растения.

Лена подарки приняла. Разжевала два пожухлых, сморщенных листочка, поморщилась, ощутив во рту горечь. Кашель к радости Лены почти сразу прекратился. Обувку девушка осмотрела скептически.

— Это он чё, из своих волос смастерил? — хмыкнул Борис.

Но стоило Лене засунуть ноги в башмаки и затянуть завязки, как на лице ее заиграла улыбка.

— А что, удобно. Правда-правда! Намного лучше, чем сапоги. Теперь мне и идти легче будет, — произнесла Лена, с восторгом разглядывая обновки; через пять минут, когда они вошли в технический туннель, девушка шепнула Борису: — Есть в метро добрые люди.