— Но вы — философ? Да или нет? — спросила Лена, дождавшись, пока Данзан успокоится и перестанет вздрагивать от смеха.

— А это уже слова Бадархана, верно? — усмехнулся Данзан. — Увы, Будда тоже ошибается. Во время ученых споров я обычно хранил молчание. Много водилось на нашей станции «мудрецов», — последнее слово он произнес с саркастической усмешкой. — Спорили до хрипа. Клоуны. Я предпочитал оставаться в стороне, а если и говорил, то только цитировал самого Будду. С его изречениями спорить не решался никто. За это меня уважали. Но, говоря откровенно, из меня философ, как из Невы Амазонка. Ни одной дельной мысли мой мозг так и не породил. Увы-увы. Чужих идей много, своих — нет, хоть тресни.

— Тогда кто вы?! — воскликнула Рысева, схватившись за голову.

— А это важно? — устало поинтересовался Данзан. — Обязательно надо навесить на человека ярлык? Назвать — значит ограничить.

— Я все же не очень вас понимаю, — Лена не хотела так легко сдаваться. — Одни люди называют себя христианами, другие — мусульманами.

— Третьи — адептами культа летающего макаронного монстра, — в тон ей отвечал философ, опять надевая маску ироничного равнодушия. — Ты будешь смеяться, но и такие ребята были. Четвертые выбрали в качестве божества кактус. Пятые еще какую-нибудь фигню. Ну, а я — просто человек. Без ярлыков.

И он опять замолчал.

Теперь Лена начала понимать, почему Данзан вызывал у окружающих восхищение, граничащее с обожанием. Он почти всегда молчал, открывая рот только в самом крайнем случае. Никому не делал замечаний, не учил жить, не корил и не лез в чужие дела. Именно поэтому все вокруг проникались к Доржиеву уважением.

«Легко, оказывается, выдать себя за мудреца», — усмехнулась Лена, но мигом приструнила разыгравшееся остроумие. Обидная реплика так и не сорвалась с ее губ. За считаные секунды промелькнули перед девушкой почти все люди, которых она знала. Сталкеры, врачи, учителя, караванщики, купцы. Богатые, бедные. Грубые, вежливые. Самые разные люди. Роднило их, наверное, только одно: молчать тогда, когда нужно, не умел никто. Данзан пошел иным путем — он делал это почти всегда.

«Интересно, сколько я смогу сидеть тихо, если дам себе зарок? — задумалась девушка, и пришла к неутешительному выводу: — Очень недолго. Характер такой».

Данзан тем временем произнес, задорно подмигнув девушке:

— Сложно, правда? Есть немного. Ну, а вот ты, к примеру, кто?

Ответ готов был сорваться с губ, но в последний момент Лена засомневалась, стоит ли упоминать сейчас Оккервиль. Рысева сожгла все мосты, связывающие ее с правобережным Альянсом, а значит, уже не являлась в полной мере его гражданкой. Да и вряд ли тут, на краю обитаемого мира, слышали про какой-то Оккервиль. Назвать себя врачом язык у Лены тоже не повернулся — не вышло из нее медика. Оказать первую помощь Борису, поранившему руку, она могла, но на большее едва ли была способна.

— Вот видишь. А религию какую исповедуешь? — не дождавшись ответа, Данзан задал следующий вопрос.

И снова Лена промолчала. О своей религиозной принадлежности она никогда толком не задумывалась.

— Мы с тобой, выходит, братья, — засмеялся мудрец. Смех у него оказался необыкновенным, мягким, мелодичным, точно звон маленького колокольчика.

— Ты просто человек. И я тоже. Но я понял твой вопрос. Я... — Данзан на миг задумался, а потом выдал с торжественным видом: — Я буддадасист-дандоронист! Что, впечатляет? Ха-ха. Да. Звучит. Жили на свете два философа, один из Таиланда, второй наш, питерский. Учение Буддадаса Бхикху[48]... Не пытайся сама произнести. Так вот его учение сводится, если кратко, к следующему: все проповедники говорили, по сути, об одном и том же.