Его вместе с грузчиками, Никитой и Данилой, держали на Ладожской, на соседние станции почему-то не пускали, а обратно в Большое метро Антону возвращаться было нельзя.

Хлопоты, связанные с торговлей, заняли один день. Антон Казимирович получил от Оккервиля большую партию одежды, а грибники с Улицы Дыбенко, представителей которых он попросил вызвать на Ладожскую, с огромной радостью сбыли Краснобаю свой товар с внушительной скидкой. Обычно они торговались упорно, бились за каждый патрон. С Антоном спорить дыбенковцы не стали — за последние дни торговля у Веселого поселка прекратилась, а других возможностей переправить грибы в Большое метро не предвиделось.

Почти все патроны, взятые Краснобаем для обмена, были потрачены, зато и караванщики до отказа набили товаром три рюкзака. Оставалось доставить груз обратно, но сделать это Антон Казимирович не мог, не получив от Зуба сообщение о ликвидации братьев Жабиных. А принести ему вожделенное известие мог только Молот, которого пока тоже не выпускали из Оккервиля. Краснобаю пришлось ждать... В очередной раз перебирая оставшиеся у него платежные средства, Антон сочинил стихотворение под названием «Девальвация».

Витрина пустая чернеет провалом.

Усыпан осколками грязными пол.

Слой пыли на полках торгового зала.

У входа разломанный кассовый стол.

Бывало, что раньше-то полки ломились —

Товаров навалом, ты только плати.

И люди толкали, неслись, суетились,

Хватали всё, сколько могли унести...

А ныне сквозняк лишь свистит и гуляет,

Да изредка сталкер случайно войдет.

Вздохнет он, на полки пустые посмотрит,

Вздремнет за прилавком и дальше пойдет.

Валюта забытая в кассе осталась,

И толстые пачки шуршат на ветру.

Здесь доллары, евро, рубли. Затерялась

И парочка гривен помятых в углу.

Теперь есть валюта одна ходовая —

Патронам ведётся наличный расчет.

Их кто-то в мешке за плечами таскает,

А кто-то в рожок автомата набьет... [19]

Антон так обрадовался, сочинив этот стихотворный экспромт, что тут же прочел «Девальвацию» Даниле и Никите. Но караванщики отказались верить в его авторство.

— Кончайте, шеф, — засмеялся Данила, — да какой из вас поэт. Это кто-то еще до Великой Срани сочинил.

Антон Казимирович на грузчиков страшно обиделся и больше с ними почти не общался.

Никита и Данила, в отличие от шефа, были всем довольны.

— Мы тут как в санатории! — сказал однажды Данила Никите. Или наоборот. Антон путал парней, да и не стремился запомнить, кого как зовут.

Купец пришел к выводу, что грузчики правы. Их бесплатно кормили и поили, предоставили жилье, а большего носильщикам для счастья было и не надо. Они то спали, то резались в домино с местными рабочими, то балагурили с девчонками. Антон был лишен даже этой, самой простой радости: на Ладожской подружку на пару вечеров ему найти не удалось. Что же касается проституции, то она была в Альянсе запрещена.

Первые дни Краснобай привлекал к себе внимание — как-никак, гость из Большого метро, друг купца Макарова, которого в Оккервиле воспринимали почти как святого... Но потом этот интерес куда-то испарился. Послушать Молотова люди собирались и через два, и через три дня. Об Антоне все просто забыли. Не был бы он сейчас гол как сокол — и все, возможно, повернулось бы иначе, но почти все патроны ушли на улаживание деловых вопросов. И остался Антон с носом.

Как назло, женщины тут были не чета больным, шелудивым жительницам прочих окраинных станций, от которых Антон сам в ужасе отшатывался, когда те предлагали ему себя.