Кто‑то снял трубку.

После недолгой беседы Пит поднял телефон.

Изображение человека с собранными в хвост длинными темными волосами и лицом, которое перестало быть молодым.

– Вот. Франк Стейн.

Хоффманн успел взглянуть покупателю в лицо, прежде чем тот отвел глаза.

– И ты… ты продолжаешь утверждать, что вы с ним знакомы?

Он закрыл крышку телефона и положил аппарат на стол.

– Мои друзья не говорят по‑шведски. То, что я скажу, я скажу только для тебя.

Короткий взгляд в сторону двоих в костюмах. Они как раз подошли поближе и обсуждали, кто с какой стороны встанет, когда придет пора приставить пистолет к голове покупателя.

– У нас с тобой проблема. Потому что ты – не тот, за кого себя выдаешь. Даю тебе две минуты. Говори, кто ты на самом деле.

– Не понял.

– Так не пойдет. Позвездел – и хватит. Рассказывай, твою мать, кто ты такой. Сейчас же. Потому что в отличие от моих друзей я понимаю, что труп – это проблема, а покупать суд – дико дорого.

Они оба ждали. Один другого. Ждали, что кто‑то заговорит первым и заглушит монотонный пшекающий голос мужчины, который все крепче прижимал свой «радом» к тонкой коже на виске.

– Ты молодец, сочинил себе достоверное прошлое. А подорвался на том, что недооценил тех, с кем собрался иметь дело. Центр этой организации – служащие польской разведки, и я могу узнать о тебе все, что захочу. Я могу спросить, в какую школу ты ходил; ты ответишь, что у тебя там заготовлено, но один‑единственный звонок – и я узнаю, правду ли ты сказал. Я могу спросить, как звали твою маму, привита ли твоя собака, какого цвета твоя новая кофеварка. Один‑единственный звонок – и я узнаю, правду ли ты мне ответил. Сейчас я так и сделаю. Наберу один‑единственный телефонный номер. И Франк Стейн тебя не узнает. Вы не сидели вместе в Тидахольме, потому что ты там не сидел. Твой приговор – фальшивка. Его сделали, чтобы ты сейчас мог сидеть со мной и делать вид, что покупаешь фабричный амфетамин. Так что – еще раз.  Рассказывай, кто ты. И может быть – может быть! – я смогу сделать так, что эти двое не спустят курок.

Мариуш вцепился в рукоять пистолета, пшеканье стало чаще, громче; он не понимал, о чем говорят Хоффманн и покупатель, но уловил: что‑то как будто не так. Закричал по‑польски: «О чем вы треплетесь, он что за хрен?»  – и снял пистолет с предохранителя.

– Ладно.

Покупатель понял, что уперся в стену внезапной агрессии, буйной, непредсказуемой.

– Я из полиции.

Мариуш и Ежи не понимали по‑шведски.

Но слово «полиция» не требует перевода.

Оба завопили, Ежи – громче, он требовал, чтобы Мариуш нажал курок; Хоффманн взмахнул руками, шагнул вперед.

– Отойдите!

– Он из полиции!

– Я разберусь!

– Нет!

Хоффманн кинулся к ним, но ему было не успеть; тот, к чьей голове прижался металл, понял это, задрожал, его лицо исказилось.

– Я из полиции, черт, убери его!

Ежи заговорил немного тише и почти спокойно велел Мариушу встать bliżej  – поближе, но z drugiej strony  – с другой стороны; все‑таки лучше будет стрелять в другой висок.

* * *

Он все еще валялся в кровати. В такие утра тело отказывалось повиноваться, и мир был где‑то далеко.

Эрик Вильсон вдохнул влажный воздух.

В открытое окно в номер струилось раннее утро Южной Джорджии, еще прохладное, но скоро станет жарко, еще жарче, чем вчера. Вильсон попробовал следить взглядом за большим потолочным вентилятором, крутившим лопастями у него над головой, но бросил – глаза заслезились.