– Нет, никакой-с! – радостно отвечал горбун, покачивая головой.

– Ты его главный кредитор?

– Я-с.

– Я уверен, что ты не очень чисто поступал в этом деле. Слушай, я… я прошу тебя, уладь дело как можно скорее; это твоя личная выгода, да! пойди, прими участие, поправь дело; он слишком озлоблен против тебя, пойди помирись с ним! – растроганным голосом сказал Тульчинов.

Горбун тихо засмеялся прямо ему в лицо и, пожимая плечами, сказал:

– Как же это можно! я уж и так много потеряю, а то еще мириться! да вы изволите шутить!

Тульчинов стиснул зубами и протяжно сказал:

– Черствая душа! я стану шутить, когда человек гибнет, когда его жена, может быть, призывает проклятия на твою голову, может быть она теперь говорит своим детям, что ты убийца их отца!..

Тульчинов пришел в сильное волнение. С отвращением взглянув на нагло спокойное лицо горбуна, он продолжал более спокойным голосом:

– Час твой пришел. Я хотел приготовить тебя к раскаянию, но ты сам отвергнул его. На, читай, читай!

И Тульчинов подал все письма, привезенные ему час тому назад Федором.

Горбун тревожно взял письма, долго он не решался читать, искоса поглядывая на Тульчинова, который ходил по комнате.

Читая письмо к Тульчинову, горбун все еще усмехался; но когда прочел он письмо, адресованное ему Авдотьей Петровной Р***, лицо его сделалось страшно, он задрожал и упал на стул.

– А! – сказал Тульчинов. – Ты не ожидал такой кары за свои дела! Бог справедлив! я пожалел тебя: я хотел сначала помирить вас, а уж потом объявить тебе страшную тайну. Но теперь поздно.

– Я не верю, это обман! это подлог! меня хотят разжалобить! – воскликнул горбун, впиваясь своими сверкающими глазами в лицо Тульчинова.

Тульчинов спокойно вынул из портфеля маленькую записку и, подавая ее горбуну, сказал:

– На, читай насмотри, чья рука?

Заглянув в записку, горбун дико вскрикнул и закрыл лицо руками; потом он схватил ее и, как помешанный, стал читать. Поминутно протирая глаза, то всхлипывая, то делая угрожающие движения, он прочел дрожащим голосом:

"Всем, что для вас есть святого, заклинаю вас, призрите сироту; он законнорожденный, но страшные обстоятельства заставляют мать просить вас заменить этому несчастному ребенку родителей. Я уверена, что он будет счастлив, если вы не отвергнете его. Об этом умоляет вас умирающая мать…

179*, августа 17".

С последним прочитанным словом голос его замер, рука ослабла, роковая записка упала. Тульчинов с невольным трепетом наблюдал, как постепенно мертвело лицо горбуна, как проникалась каждая черта его глубоким страданьем. Он молчал, но Тульчинову слышались стоны, которыми, казалось, хотело и не могло разрешиться пораженное и убитое сердце несчастного отца; глаза его были сухи, но не так были бы страшны они, если б хлынули из них целые реки слез.

– Бог наказал меня! – наконец тихо произнес горбун и упал лицом на стол.

Стоны безотрадного отчаяния наполнили комнату. Все, чем ныло теперь потрясенное сердце, высказалось в них. Он вечно был чужд всему миру, и мир был чужд ему. Узы любви и братства были ему неведомы, и ни однажды в жизни не было согрето его сердце теплым участием, искренней привязанностью. Для него в целом мире не билось ни одно сердце. Он имел только врагов, и сам был враг всем. А между тем и для него возможны были радости участия и любви. Но очерствелое, озлобленное сердце не подсказало ему, что губит он родное детище, что восстановляет, ожесточает он против себя единственное существо, которое не погнушалось бы его безобразием, не посмеялось бы над его чувством!.