– Так ли? Довольно ли с вас? – спросил он, когда прочел матери вслух написанное.

– Так; но подпись твоя еще не удостоверена…

– А вы думаете, что я, пожалуй, откажусь от нее?

– Мама верит, и все мы тебе верим! – поспешила вмешаться опять княжна. – Довольно, мама, этого унижения, право, довольно! Дивлюсь я еще терпению брата Михала. Ужели в сердце вашем не осталось уже ни искорки любви к младшему сыну?

Легкая краска выступила на бледных щеках старой княгини, и глаза ее гневно вспыхнули.

– У меня один сын всего – Николай. А тебе, – холодно отнеслась она к Курбскому, – тебе я, так и быть, отпускаю все прошлое и ничего от тебя более не требую! Можешь идти, куда хочешь.

Курбский не сводил с нее глаз. Но напрасно искал он в застывших чертах ее мелькнувшей давеча материнской нежности; она к нему даже шагу не сделала.

Тут две другие женские руки – руки сестры обвили его шею: голова девушки припала к плечу его; рыдания душили ее. Прощаясь с младшим братом, она как бы прощалась навеки и с этим миром.

– Ну, будет! – раздался над ними черствый голос княгини. – Идем, Марина!

Не взглядывая, молодая княжна, впереди матери, поспешно вышла из комнаты. Курбский, который невольно также прослезился, остался сидеть закрыв глаза рукою.

Вдруг он услышал свое имя; он опустил руку: пред ним стояла его мать и глядела на него с таким участьем… Без слов он очутился в материнских объятьях.

– Смотри! – промолвила княгиня, высвобождаясь из его рук, – и данная ей сыном подписка разлетелась в мелкие клочки. – Николай должен и так тебе поверить. О, если бы ты хотел только стать настоящим поляком!..

– Молчите, мама! Дайте мне помнить в вас одно доброе! Памяти отца я во всяком случае не опозорю.

– Ну, так второго сына у меня нет и не будет! – разом остыв, объявила княгиня. – Ступай – и забудь, что у тебя есть родные!

Ее не было уже в горнице. Как в чаду, Курбский очутился на улице, едва сознавая, что было с ним.

К действительности он вернулся только тогда, когда всходя у себя по лестнице, столкнулся лицом к лицу с предателем своим, Балцером Зидеком.

– А, Балцер! Очень рад, что встретил вас, – сказал он. – За последнюю услугу вашу я вас ведь не отблагодарил еще как следует.

Шут оторопел.

– О, никакой благодарности мне от вашей милости не нужно.

И он готов был дать тягу. Но Курбский уже схватил его одной рукой, а другой сорвал с гвоздя висевшую на стене нагайку.

– Нет, любезнейший, я не люблю оставаться в долгу! – особливо перед Иудой Искариотом.

Балцер Зидек понял, что ложью ему уже не извернуться. Надо было умилостивить разгневанного наглым острословием.

– Помилуйте, ваша честь! Христа продали за тридцать сребреников; так как же вас-то было не продать за дважды тридцать?

Но и обычное остроумие на этот раз не вывезло. Молодой князь собственноручно отсчитал зубоскалу нагайкой несколько полновесных ударов, после чего, со словами: «Теперь мы в расчете», прошел далее.

Один из придворных Сендомирского воеводы был случайно свидетелем этого расчета и со смехом спросил шута, который, охая, почесывал себе спину:

– А что, Балцер, скажите-ка: что чувствуется после этакой бастонады из княжеских рук?

– О, ваша милость, – огрызнулся тот, – этого ни в сказке сказать, ни пером описать.