– А я говорю тебе, что сама она того пожелала…

– Простите мама; но мне хорошо известно, что вы с Николаем ее неволите.

Княгиня с живостью повернулась от окна и сделала несколько шагов к сыну.

– Ты смеешь не верить!

– Самому мне очень прискорбно, но что же делать, мама, коли веры к вам уже нету?

– Не смей называть меня мамой, негодяй! Ты – баннит, и княгиня Крупская баннита не может признавать своим сыном.

Курбский закусил губу и потупил взор, как бы для того, чтобы, против его воли, ни одной жалобы, ни одного укора уже не вырвалось у него, ни один взгляд не выдал этой чужой ему теперь, бессердечной и гордой женщине, что у него на душе.

– Ты что ж это, негодник, и отвечать мне, взглянуть на меня не хочешь? – помолчав, все более ожесточаясь, проговорила княгиня.

Ответа не было.

– А! Уже мальчишкой ты был нестерпимо упрям и зол, а теперь всякую совесть потерял? Баннит! Вот уж, погоди, нынче же мы выдадим тебя…

Баннит только повел плечом, как бы говоря: «ваша воля!» Мать постояла еще минуту; потом, не промолвив уже ни слова, в сердцах вышла вон.

Прошло около часу времени. Снова щелкнул замок, и на пороге показалась княжна Марина. Черты ее были страдальчески возбуждены, в глазах стояли слезы, губы беззвучно шевелились, но по движению их Курбский понял слова: «Ах, брат, брат!»

– Мама все же пустила тебя ко мне? – спросил он. Сестра сделала утвердительный знак головою и, казалось, ждала, чтобы он начал.

– Я кругом виноват перед тобою, дорогая сестрица, – заговорил он, – мне стыдно в глаза тебе глядеть…

– Так лучше… – глухо, чуть слышно пробормотала она. – Без родительского благословения все равно не быть счастью на земле. А мама прокляла бы меня. В иноческой келье я найду если не счастье, то покой душевный.

– Ты, Марина, так еще молода: тебе ей-Богу же грешно похоронить себя…

– Не искушай! – умоляющим тоном прервала княжна. – Я буду молиться весь век свой за маму, за тебя.

Тщетно брат пытался еще поколебать ее решимость; молодая девушка не горячилась, не сердилась, но дух и воля ее словно совсем были сломлены; она окончательно уже отрешилась от здешнего мира.

– Ну, что я говорила тебе, Михаил? – послышался около них строгий голос матери, которая незаметно вошла к ним. – Вот тебе бумага, перо и чернила. Пиши же теперь сейчас, что обещал Николаю. Но ты связан… Смеем ли мы развязать тебя?

– Вот тебе бумага, перо и чернила. Пиши же теперь сейчас, что обещал Николаю

– Михал – все же нашего рода, мама, – вступилась за брата княжна, – он не уйдет.

Сам Курбский не счел нужным оправдываться, но так глянул на мать, что та, уже не переча, сама освободила ему руки и вместе с дочерью пододвинула к нему стол. Курбский обмакнул перо и написал:

«Отрекаюсь за себя и наследников моих, буде когда окажутся таковые, от всех моих наследственных прав на всякую движимость и маетность после покойного родителя моего князя Андрея Михайлова сына Курбского.