Курбский задумался на минуту: попытаться ли еще усовестить брата не нудить сестры идти в монастырь, а дать ей быть счастливой с милым человеком? Да нет, брат Николай не таков; уступки от него не жди!

– Дело мое проиграно, – промолвил он вслух, – я сдаюсь. Но подписки тебе я никакой не выдам: как доселе я не искал твоего наследия, так же точно обойдусь без него и впредь.

– На бумаге, брат, такое обещание все вернее. Желчь поднялась в Курбском. Молодое самолюбие его восстало против дачи письменного документа, который обличал бы оказанное ему недоверие. Но при движении, которое он сделал тут, связывавшие его веревки больно врезались в его тело и напомнили ему, что он во власти брата. Благоразумие заставляло его уступить.

– Ты дашь мне, однако, переговорить сперва с сестрою? – спросил он.

– Нет, не дам.

– Ты отказываешь мне в такой малости!

– Коли это, по-твоему, малость, то тебе ничего не стоит от нее отказаться.

– А без того я не выдам расписки!

– Не выдашь? Твое дело, холодно проговорил старший брат и взял со стола карандаш. – До утра оставляю тебе сроку. Надумаешься – ладно; не надумаешься, будешь стоять на своем – готовься идти прямо в острог, а оттуда на лобное место.

Дверь стукнула, замок щелкнул; со связанными руками и ногами герой наш очутился в темноте.

Сестра, быть может, еще ничего не знает и считает его за вероломного хвастуна! Он осыпал себя упреками за слишком большую доверчивость к пройдохе-шуту, который явно продал его.

Под утро, когда стало немного уже светать, Курбский забылся. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза: перед ним стояла высокая женская фигура в белом. Из-под блонд ночного чепца на него озабоченно строго глядело бледное, морщинистое лицо, обрамленное седыми буклями. Как она за пять лет осунулась, постарела! Он рванулся навстречу к ней.

– Мама! Вы ли это?

Княгиня отступила и приложила палец к губам.

– Тс! Николай не знает, что я взяла у него ключи… Она пристально заглядывала в его лицо, настолько освещенное из окна полусветом утренних сумерек, что она могла убедиться в юношеской свежести и красоте сына. Луч материнской гордости сверкнул в ее взоре. Но она тотчас же поборола нахлынувшее на нее доброе человеческое чувство, отошла к окну и, не оборачиваясь, заговорила:

– Ты, несчастный, стало быть, все еще не хочешь отказаться от отцовского наследия, хотя утратил уже на него всякое право?

– Я давно от него отказался, мама! – уверил сын.

– Так ли? А зачем же ты не хочешь дать подписки?

– Как это для меня ни унизительно, я все-таки дал бы ее, лишь бы раньше того мне можно было объясниться с сестрой Мариной.

– Да для чего тебе это? Чтобы сбить ее с толку?

– Не с толку сбить, а услышать из собственных ее уст, что она не серчает на меня за мою оплошность…

– И что она по своей охоте идет в монастырь?

– Этого-то я от нее не услышу.