– Коли вру – не видать мне царствия небесного! – заключила убежденно старуха.

Молодые люди переглянулись. Даже Михайло уже не улыбался, а Маруся нерешительно протянула гадалке руку. Но вдруг она ахнула и принялась вертеть во все стороны и разглядывать свои пальцы, усеянные дорогими кольцами; потом наклонилась к земле, ища там что-то.

– Бог ты мой! Вот беда-то!

– Что такое, сударушка моя! Аль перстенек потеряла? – спросила цыганка.

– Перстень, да, и лучший мой, заветный!.. От матушки покойной.

– Голубушка ты моя! Да ты его, полно, не ищи: все равно не разыщешь.

– Что так?

– Унесен, маточка моя, прикарманен.

– Унесен? Кем же?

– Да тем самым паном, кого даве ты так лихо проучила.

– Паном Тарло!

– Вот, вот. Перстенек, верно, велик тебе был?

– Велик, точно.

– Ну, так. Как ручку свою отдернула, так с пальца, знать, его и обронила. Ну а пан-то этот, сама я видела, с земли что-то в карман положил.

– И то ведь правда! Мне самой так показалося.

– Да и зло еще он так усмехнулся! – подхватил Михайло. – Никто, как он! Но мы этого ему так не спустим.

– Ах, нет, ради Бога оставь его в покое! – всполошилась Маруся.

– Но с виду-то перстень каков был?

– Золотой ободочек с бирюзой в горошину крупную, да кругом весь алмазной змейкой обвит…

– Стало, драгоценный! – воскликнула цыганка, и черные глаза ее жадно разгорелись.

Маруся подавила вздох.

– Не в цене дело, – сказала она, – дорог он мне тем, что от матушки родимой! Умирая, сама мне на палец надела: «Смотри, мол, Маруся, не теряй, никому не отдавай, окроме… окроме…»

– Окроме суженого своего? – с лукавой улыбкой досказала сметливая гадалка. – Чего краснеешь, что маков цвет? От меня ничего не скроешь: все знаю, все вызнаю, маточка моя! А ладошку покажешь, так я по ней и судьбу твою, как по писанному, необлыжно доложу. Давай-ка сюда, солнышко мое красное, давай! Небось, не замараю. Ишь, белая какая!

Маруся опомниться не успела, как костлявые бронзовые пальцы цыганки овладели уже ее рукою и повернули ладонью вверх. Потом, не отводя с этой загадачной для других рукописи своих ярко тлеющих, как два горящие угля, глаз, гадалка заунывно затянула стародавнюю шабашную песню ведьм, кивая под такт своею косматою, седою головой.

Костлявые бронзовые пальцы цыганки овладели уже ее рукою

День был ясный, светлый: золотые солнечные лучи там и сям пробивались сквозь густые верхушки дубового бора и резво скользили, прыгали, играли по окружающей зелени и земле. Но суеверный страх овладел Марусей. Ей сдавалось, что из руки колдуньи в ее собственную руку переливается какая-то жгучая, таинственная сила, и что отдернуть руки своей она уже не может, что она и плотью и духом отдалась во власть старой ведьмы.