– Как смеешь ты, подлый смерд, взводить напраслину богомерзкую на слугу моего верного? – вспылил Димитрий, и глаза его гневно засверкали.

– Вот те Христос, не напраслина! Ведь он кем сказался тебе? Полещуком, небось, крестьянским сыном, Михайлой Безродным?

– Да.

– А он такой же, почитай, крестьянский сын, как вон светлейший наш пан воевода: он – князь Михайло Андреич Курбский.

Шепот недоверчивого изумления пробежал по всему присутствовавшему панству.

– Мне самому сдавалось, что он благородного ко-рени отрасль, – сказал царевич.

– Да ведаешь ли ты, надежа-государь, что бежал он из дому родительского в лес дремучий; к татям-разбойникам пристал…

– А ты-то, малый, от кого все это сведал? – перебил доносчика Димитрий. – Не сам ли тоже в разбойниках перебывал? Не от них ли доведался? Ну, чего молчишь? Умел грешить, умей и каяться!

Юшка изменился в лице, оторопел. Но сбить его природную наглость было не так-то просто.

– Не в чем мне каяться, – отрекся он, – от товарища его одного, что летось в оковах в Вильне провозили, все сведал, с места не сойти. Да и душегубцем-то он заправским, слышь, быть не умел, трус естественный: никого-то на веку своем толком не прирезал, не пристрелил. За то и из артели-то разбойничьей в шею вытолкали…

– Не по своей, знать, охоте попал туда, – решил царевич. – А что не трус он – это он сейчас только на деле показал: для ближнего своего голову сложил. Ты же, малый, я вижу, не только что душегубец, но и злой клеветник. Бедный гайдук мой мне теперь еще вдвое милее; а тебе, злодей, головы своей на плечах не сносить!

На защиту Юшки выступил теперь княжеский капеллан, патер Лович.

– Не смею предрешать кары, которой предлежал бы такой тяжкий кримен (преступление) по мирским законам, обратился он к старшему князю Вишневецкому, – будет ли то пренгир (позорный столб) или даже poena colli (смертная казнь); но почитаю своим пастырским долгом быть прелокутором (защитником) инкульпата (обвиняемого) и донести вашей светлости о выраженном им мне искреннем желании из лона схизмы перейти в латынство.

– Хошь завтра, хошь сейчас, батюшка-князь, готово креститься! – подхватил Юшка и униженно пополз на коленях к своему светлейшему господину.

– Это, конечно, несколько меняет дело, – благосклонно сказал тот.

Младший брат Вишневецкий, князь Адам, не позволявший себе вообще, как заметил Димитрий, возражать старшему брату, не утерпел, однако, на сей раз вставить свое слово.

– Чем же постыдное ренегатство может смягчить еще более постыдное преступление? – сказал он.

Брови князя Константина сдвинулись; но присутствие царевича заставило его сдержать себя.

– Что для тебя, брат Адам, ренегатство, то для всякого доброго католика – обращение к единой истинной вере Христовой!

Царевич прекратил препирательство двух братьев.

– Но я все же надеюсь, – сказал он, – что будут выслушаны свидетели, которые могли бы показать что о поджоге?

– Для вас, ваше царское величество, – извольте, только для вас, – отвечал князь Константин, – но, само собою разумеется, интерпелляции (вызову для объяснения) не подлежат женщины, дети и вообще малоумные.