– Нет, князь, я прошу вас открыть двери суда равно для лиц обоего пола, от мала до велика, от первого шляхтича до последнего смерда, кто только пожелает подать голос.

– Но если показание кого не заслуживает доверия…

– Да какой же то суд, любезный князь, что не сможет отличить показание верное от неверного?

Никому до этого времени не было дела до двух православных пастырей. Благодаря стараниям отца Никандра и некоторых услужливых крестьян, преосвященный Паисий, наконец, открыл глаза и пришел в себя. Теперь только, казалось, отец Никандр заметил присутствие ясновельможного панства, и из последних слов Димитрия заключив, что в нем-то они, пастыри, найдут себе наиболее прочную опору, он громко призвал на главу царевича благословение Божие; затем с достоинством, почти с гордостью обратился к князю Константину, не то прося, не то требуя – в прегрешениях вольных и невольных его, отца Никандра, простить и не оставить его совместно с преосвященным владыкой, «что мученическими подвигами себя преукрасил и облаголепил, без суда праведного и нелицеприятного».

– Брат Никандр, смирися! – слабым голосом воззвал к другу своему больной архипастырь, распростертый еще на земле, – что Господь нам судил, то и благо: да будет над нами Его святая воля!

Князь Константин не счел нужным тратить с ними лишних слов. По знаку его, были «убраны» как оба пастыря, так и Юшка. Прошло еще с четверть часа – и храм, и колокольня представляли груду пылающих развалин. Село Диево было пощажено огнем. Выразив своему секретарю за распорядительность его полное одобрение, князь Константин повернул коня, а за ним сделали то же и брат его, и царевич, и вся их свита.

Глава двадцать четвертая

Маруся «сбрендила»

Панна Марина, как и все вообще обитательницы жалосцского замка, осталась одна. Но она не ложилась, точно также не давала лечь и своим двум фрейлинам. Панна Бронислава, по ее приказу, то и дело выбегала из комнаты справляться – нет ли каких-либо вестей с пожарища и принесла одну очень важную весть: что горит православная церковь; Маруся же должна была развлекать свою панночку, которая была как в лихорадке.

– Как я счастлива, Муся, что у меня есть такая верная подруга, как ты! – говорила панна Марина, когда панна Бронислава только что снова выпорхнула вон. – Ни я тебя, ни ты меня никогда не выдашь. О нашей вчерашней прогулке мы обе, конечно, никому ни слова?

– Конечно… – замялась Маруся. – Но знаете, панночка: у меня из ума не выходит то, что нам вечор с вами довелось под мостом услышать.

– Что мы с тобой слышали? Ничего не слышали! – запальчиво перебила ее панночка. – Лучше об этом и не думай.

– Да как же не думать-то? Помните, как старший патер говорил: «Не будет храма – не будет и проповедника». А потом обещался еще взять черта за рога…

– Какой же ты ребенок, Муся, ах, какой ребенок! Всякое слово по-своему перетолковываешь…

– А что, панночка, коли это поджог?

– Уж не патеры ли подожгли? Ты совсем, детка моя, кажется, рехнулась! Пикни-ка только при других…

– Ну, не сами хоть подожгли, подбили кого…

– Послушай, Муся, не мудри: тебе же только хуже будет. Отчего бы ни загорелась эта церковь, – коли она загорелась, стало быть, Провидению так угодно было.