|
Он спросил наугад: — Мичман Георгий Коковцев... нет ли его? Умирающий от кашля мичман Басманов сказал: — Здесь четверо офицеров. Но вашего сына нет с нами... Не отчаивайтесь: нас хватали с воды четыре миноносца. Может, он на «Блестящем» или «Бравом»? Явилась робкая надежда, что Гога еще жив. Но к горлу подступила вдруг липкая тошнота. Владимир Васильевич прислонился к пиллерсу, креном его сбросило на палубу. Он долго лежал в груде людей, которые еще утром общались с его сыном... Очнулся от ужасного озноба, бившего все тело. Над ним склонился фельдшер Кудинов и еще кто-то, незнакомый. — Кто вы? — спросил его Коковцев. — Мичман Храбро-Василевский, прямо с мостика. — Зачем меня разбудили? Так было хорошо. — Нас прислал командир. Мы уж думали, что вас смыло волной за борт. С трудом отыскали. Пойдемте отсюда... Его отволокли в кают-компанию, где Коковцеву показалось намного хуже, чем в «низах». На узких диванчиках лежали раненые (или, может, подвахтенные, которым хотелось просто выспаться?). Коковцев расплакался, как ребенок. — Потерпите... до Владивостока, — сказал ему мичман. — Какой тут к черту Владивосток! Оставьте меня... «Буйный» взлетал на гребень волны, потом его опускало вниз, и было слышно, как потоки воды омывают его палубу. Коковцев сам забрался под стол. Притих сжавшись. Фельдшер Кудинов разрезал сапог на его ноге, упрекнул: — Что же вы? Надо было сразу босиком ходить. А то, сами видите, какой уж час в грязи да мрази шлепали... Он перевязал ступню, кое-как приделал к ноге распоротые ошметки сапога, велел из-под стола не вылезать: — Иначе вас тут в темноте затопчут... Не дай Бог, алярм сыграют, тогда все, как стадо, в люк кинутся... Странно, что сейчас для Коковцева не было на белом свете никого роднее и ближе, чем этот безвестный фельдшер, и, схватив матроса за руку, он благоговейно ее поцеловал. — Что вы, ваше высокоблагородие, — застыдился Кудинов... «Буйный» опять вздымало кверху, душа неслась, будто в городском лифте, отчего вдруг вспомнилась тихая квартира на Кронверкском, пахнущая озоном ванная с ворохом пушистых и мягких полотенец. Он ерзал телом на голом железе палубы, над ним скрипела доска обеденного стола, грязная вода сочно шлепалась вокруг него. И сладостные, уверенные гимны прошлой блаженной жизни бушевали в разрушающемся сознании: ...нет панихиды похоронной, Как нет и гробовой доски. Но, даже мертвые, вперед Стремимся мы в отсеках душных. Живым останется почет, А мертвым орденов не нужно... С этим он погрузился в мучительный сон. Его взбодрила возня на верхней палубе, резкие привычные голоса. Коковцев подтянулся к иллюминатору: в круглом стекле, будто в аккуратной рамочке, качался кусок моря, в нем — крейсер «Дмитрий Донской», а вдалеке захлестывало пеной эсминцы «Бедовый» и «Грозный». Он вспомнил их командиров — Баранова и Андржеевского... — Эй, — окликнули через люк, — которые тута из штаба? — А что? — спросил Коковцев. — Машины не тянут. Угля — кот наплакал. Так што, которые, значит, при адмирале были, те их просят на крейсер... Хмурый рассвет начинался над океаном. Матросы уже тащили носилки, к которым был привязан Рожественский, — недавно еще грозный владыка могучей эскадры, он теперь напоминал бездушную куклу, с которой можно вытворять все что хочешь. Кажется, он и сам это понял. Понял и взбеленился. — На крейсер не пойду, — вдруг заартачился он. |
