|
С палубы позвали матросов. Забравшись в башню, они дружно вцепились в адмирала, и он, вскрикнув, снова потерял сознание. — Оно и лучше, — говорили матросы, пропихивая Рожественского, словно большой мешок, в узкий просвет заклиненной двери. — Трещит... ой, трещит! Чего там трещит? Так што нам с того? Не мы шили, не мы пропьем... Давай, Ванька, меньше думай — умнее станешь! Тащи... тащи яво! Адмирала хотели передавать на связанных койках, но боцман с «Буйного», человек опытный, концов не принимал: — Эй, халявы! Кого передавать на концах хотите? — Да, адмирала... кого ж еще? — Бурдюк — и тот лопнет сразу! Или не вишь, пентюх, какая волна накатывает... Соображать надо! Коковцев понял, что ему спасаться бессмысленно. — Коля, — позвал он Коломейцева, — попрощаемся. Меня в спину... ходить не могу. Но прими адмирала... Рискни! В обычных условиях за такой риск командирам кораблей если не снимали с них голову, то срывали с плеч эполеты. Но Коломейцев понял и сам, что ждать больше нельзя. — Мы отходим! — отвечал он. — Не дури... прыгай! Уродливые изломы железа бортов, выпученные из батарей обрубки орудийных стволов, вся рвань сетевых заграждений, еще горевшая в смраде, — Коломейцев рисковал распороть свой миноносец обо все это, режущее и торчащее наружу, словно ножи. — Адмирал на «Буйном», — раздались голоса. — Давай других... смелее! — кричали с эсминца. «Буйный» снял с броненосца пять офицеров штаба. Матросы перебросили Коковцева на миноносец, выбрав такой идеальный момент, когда «Суворов» опустило на волне вниз, а другая волна подняла «Буйный» кверху: их палубы на секунду образовали единую плоскость. Подвывая от боли, каперанг взобрался на теплый кожух машинного отделения и затих там в муках. Он слышал, как на мостике «Буйного» давал свистки Коломейцев. — А вы что? — кричал он оставшимся на «Суворове». Офицеры флагманского броненосца выстроились на срезе батарейной палубы — вровень с матросами. Стояли рядом: — Мы остаемся вместе с кораблем... Ура, ура, ура! — Уррра-а-а... — подхватила команда миноносца, про щаясь с ними навеки, и «Буйный» задрожал от работы машин. В последний миг Коковцев заметил, что на том месте, где оставил он Эйлера, зияла страшная дыра прямого попадания. Потом из этой пробоины жарко выбросило длинный лоскут яркого пламени — снова пожар! Но... кто будет тушить его? Больше никто и никогда не видел «Суворова». * * * Никто и никогда, кроме японцев... Для нас, русских, «Суворов» попросту растворился в безбрежии моря, удаленный течением из эпицентра битвы, и, что мы знаем о нем, так это знаем не мы, а нам сообщили потом сами же японцы. Совершенно случайно, вдали от боя, тринадцать кораблей Того заметили разбитый и сгорающий броненосец, а где-то еще дальше дымила пожарами работящая «Камчатка». С плавучей мастерской японцы разделались в два счета, не позволив уцелеть с нее никому — ни офицерам, ни матросам, ни питерским пролетариям... Вот тогда броненосец «Суворов» открыл огонь! Сам в огне, он повел огонь по врагу. Запомним: он сражался единственной маленькой пушкой. Один — против тринадцати! Он сражался... Казалось бы, уже все? Нет, не все. Полтора часа подряд уничтожали русского флагмана, невольно восхищенные его мужеством и непотопляемостью. Но вот солнце склонилось к горизонту, и «Суворов», освещенный последним его лучом, с шипением и треском, в дыму и пламени, медленно и величаво погрузился в бездну, так и не став побежденным. |
