|
— Но она очень смешная. — Тем лучше. Возле своих глаз он увидел ее блестящие глаза: — Далеко на севере жил-был тануки... — Кто жил? — не понял Коковцев. — Тануки. Тануки жил очень хорошо. Он любил музыку, а животик у него был толстенький... как у меня! Когда наступали зимние вечера, тануки стучал себе лапкой по животику, будто в барабанчик, и ты смотри, как у него это получалось. — Распахнув на себе кимоно, Окини-сан выбила дробь на своем животе. — Разве тебе не смешно? — спросила она. — Очень. А что дальше? Пальчиком она провела по его губам: — А сейчас ты начнешь смеяться, голубчик... И он действительно смеялся над проделками японского звереныша-тануки, делового и хитрого. Сюжет этой сказки Коковцев помнил со слов деревенской няни, только ее героиней была хитрая русская лисичка с пышным хвостом. С этим он и заснул, преисполненный удивления. На его плече спала Окини-сан, которая в любой позе сохраняла сложную прическу «итагаэси». Отверженная, она знала, что в ее жизни будет много разных причесок. Но никогда не собрать ей волосы в купол «марумагэ», как это делают все замужние женщины. Ей доступно лишь то счастье, которое она дарит другим... * * * Ближе к зиме в Нагасаки усилилась влажность воздуха, отчего начал разлагаться порох в корабельных крюйт-камерах. А зима, по словам Чайковского, выпала очень суровой — по ночам термометры отмечали минус один градус. Однажды выпал и снег, русским было непривычно видеть под снегом хурму и хризантемы. Но японцев это не заботило: раскрыв над собой бумажные промасленные зонтики, они спешили по своим делам, на спинах курток рикш, ожидающих седоков, снег засыпал большие номера (какие носили и кучера в русских городах). Христианское рождество не волновало беспечную Окини-сан, поклонявшуюся, как язычница, травам и воде, цветам и камням, зато новый 1881 год она мечтала встретить с Коковцевым. — Если клипер оставят на рейде. — обещал ей мичман. Новогоднюю ночь Коковцев провел с Окини-сан. Женщина спустила с потолка хибати-жаровню, подвешенную на цепочке, долго вслушивалась в бульканье кипящей воды. Коковцев не мешал ей, давно догадываясь, что эмоциональный мир Окини-сан не всегда доступен ему, и сейчас, наверное, женщине в бульканье воды открылась мелодия, ему неведомая. Плавным жестом руки Окини-сан потянулась к сямисэну: У любимого дома — бамбук и сосна. Это значит — у нас новый год. Нам все это знакомо, как и снег у окна. Но глаза мои плачут, зато сердце поет. Ах, никак не пойму, как возникла беда в этом слове моем — никогда, никому... — Если это новогодняя песня, то почему такая грустная? — Наверное, потому, что грустная я! Близится год Тора, в котором я снова буду несчастна, делая несчаст ными других. Зато как счастлив будет мальчик, если он родится под знаком Тора — тигра... Ты ни о чем не догадался, голубчик? — Прости. Нет. — А разве ты виноват? Она распахнула на себе кимоно и, обнажив живот, снова отбарабанила веселую музыку, как смышленый японский зверек тануки. Ранней весной клипер «Наездник» ушел в Шанхай. * * * Китай пребывал в политическом оцепенении. Весь в прошлом, он имел лишь жалкое подобие министерства иностранных дел (цзунлиямынь), зато обладал министерством китайских церемонии, министерством пыток и наказаний. Мандарины до сих пор верили, что Поднебесная империя — пуп земли, им нечему учиться у европейцев, которых они искренне считали своими вассалами{3}. |
