|
Мое долгое отсутствие у вас объясняется именно тем, что я желал выплавать ценз... Он объяснил, что цензом называется стаж плавания. Например, в чине лейтенанта он обязан пробыть двенадцать лет, но следующего Чина не получит, если пять лет из двенадцати не проведет в море. Воротниковы ловко выудили из Коковцева, что именьишко продано, мать служит ныне в Смольном институте. Виктор Сергеевич спросил: — А простите, любезнейший, кем она служит? — Она... кажется, классною дамой. Воротников оказался настырен, как прокурор: — В каких классах? В младших или старших? Коковцеву пришлось врать и изворачиваться: — Честно говоря, я что-то и сам точно не знаю... Возвращаясь от Воротниковых, он ругал не только себя: «Черт меня угораздил солгать им! Да провались вы все со своим допросом... не велики бояре! Может, и не бывать в этом доме?» Однако, прожив в столице полмесяца, он продолжал навещать Воротниковых. Наверное, его сочли за жениха, ибо он получил разрешение сидеть в комнате Ольги до семи вечера, но Коковцев осмотрительно не выражал никакой нежности. В одно из свиданий Ольга расплакалась. Коковцев догадался о причине слез: своим появлением на даче в Парголове он вспугнул женихов, как комаров, но сам-то в женихи не слишком напрашивался. — Вы разлюбили меня, — плакала Ольга чересчур громко. — А мама права: морякам никогда нельзя верить.... Это взбодрило Коковцева для бурных объяснений. Он стал пылко убеждать Ольгу, что его отношение к ней прекрасное, он всегда рад ее видеть, что она удивительная девушка. — Не верю, пока не поцелуете меня, — сказала Ольга. Коковцев не замедлил исполнить ее просьбу. Двери растворились — явилась Вера Федоровна. — Будьте счастливы, дети мои, — прослезилась она. — Владимир Васильевич, я отдаю вам самое святое... Виктор, где же вы? — перешла она на французский. — Идите скорей сюда. Нашей Оленьке сейчас было сделано страстное предложение... На улицах трещал морозище, для обогрева прохожих полыхали костры, возле них хлопали рукавицами замерзшие извозчики и дворники. Коковцев тоже постоял у костра, размышляя. К сожалению, в кегельбане Чайковского не было, он уехал из Питера в свое имение — болеть и умирать... С кем посоветоваться? — Дофорсился... дурак! — сказал Коковцев сам себе. * * * Атрыганьев отыскался в отдельном кабинете «Балкан». — Даже пить больше не могу, — сказал он. — Эта проклятая тщедушная Европа, черт бы ее побрал... хочу на Восток! Неизбежное случилось: Англия захватила Суэцкий канал, выставив оттуда французов, и это удар для меня. Сейчас «Таймс» откровенно пишет, что безопасность Англии возможна лишь в том случае, если ей будут принадлежать Тибет и Памир... Я уже перестал понимать, где предел викторианской наглости! Коковцеву было сейчас не до Англии и ее каверз: он честно рассказал, как его сделали женихом. — Я хочу взять свое слово обратно, — сообщил он. Атрыганьев долго соображал: — Ты был при кортике и погонах? — Нет, при сабле и эполетах. — Тогда надо жениться, — решил Атрыганьев. — В каждом деле существует священный ритуал. Не будь ты при параде, можно и отказаться. Но мы же — каста! А каждая каста имеет свои традиции, будь любезен им подчиняться. Офицер флота его императорского величества, застигнутый наедине с женщиной при сабле и эполетах, отвечает за все, что он там успел наболтать. — Геннадий Петрович, а если я все-таки откажусь? — Я первый стану говорить на Минном отряде, что лейтенант Коковцев обесчестил свой мундир и ему не место на флоте. |
