|
И мне было противно видеть, как ты вешался на эту японку... Они ведь все у тебя несчастные -одна лишь я счастливая! Коковцев решил молчать. Петербург спал в тишине белой ночи. Усталые лошади цокали копытами по торцам влажных мостовых. Супруги, оба сдержанные, вернулись домой. В постели Коковцев сделал робкую попытку обнять жену и получил от нее оплеуху, прозвучавшую в тишине квартиры чересчур громко. — Убирайся со своими поцелуями! — сказала Ольга, включая свет и хватая папиросу. — Я ведь знаю, что, обнимая меня, ты станешь думать об этой японке... Не-на-ви-жу! Коковцев удалился на кухню, открыл бутылку с коньяком, из чулана медхен-циммер выглянула сонная кухарка: — Свят-свят, да што ж вы туточки делаете-то? — Пью, как видишь. — Ночью-то? Ольга Викторовна осерчать может. — Не лезь не в свое дело... Утром, невыспавшийся и раздраженный, Коковцев сел возле Тучкова моста на катер, который доставил его к миноносцу. — По местам стоять — со швартов сниматься! На мостике штурман спрашивал: — У вас дурное настроение, Владимир Васильевич? — Счастье так же относительно, как и понятие координат на прокладочных картах... К чертовой матери — сказал Коковцев, переставив ручку машинного телеграфа на «полный». — Только в море и чувствуешь себя человеком. Пошли, пошли... Эта встреча с О-Мунэ-сан все в нем перевернула. Еще долго вспоминался запах волос — запах глициний и магнолий, зацветающих на зеленых террасах Нагасаки, это был аромат его былой, неповторимой любви. «Неужели все кончено?..» Разве мог Коковцев предполагать, что не он вернется к Окини-сан — все будет гораздо сложнее: его вернут к ней! * * * Давно уже не было такой веселой зимы в Кронштадте. Город наполнили вдовушки и девицы, Морское собрание выписывало из Питера лучших певцов и музыкантов, гремели балы и маскарады, на масленицу форты пропитались блинным угаром, офицеры с дамами укатывали на вейках по льду залива до ночных ресторанов Сестрорецка, до утра гремящих бубнами цыганок и рыдающих проникновенными румынскими скрипками... Уже появились первые полыньи, когда Ольга Викторовна родила второго сына, нареченного добрым именем — Никита. — Больше детей у нас не будет, — твердо решила жена. Коковцев предчуял, что и этот ребенок не станет любимцем матери, как не стал и первенец Гога. На все лето он ушел к Тронгзунду, где успешно провел торпедные стрельбы, вернувшись в Кронштадт лишь под осень. На Грейговской улице его чуть не окатило грязью, выплеснувшей из-под коляски на дутых шинах, в которой сидела жена Дубасова. — Вы получили письмо от Феди? — крикнула она. — Нет, Александра Сергеевна, а что? — Государь император очень недоволен, что наследник Ники связался с этой... Кшесинской. При дворе решили проветрить ему голову в дальнем плавании до Японии, а мой Федя никак не найдет старшего офицера для «Владимира Мономаха». — Что-то у меня... с легкими, — приврал Коковцев. — Поправляйтесь! Федя говорил, что на «Владимире Мономахе», близ наследника, вы раньше срока станете кавторангом. Стороною Коковцев пронюхал, что от Дубасова бежали куда глаза глядят уже три старших офицера, а теперь он стал уповать на «покладистого» лейтенанта Коковцева, который сразу сказал себе: basta! Отличный моряк, но махровый реакционер, Дубасов из гаваней Триеста, где околачивался его «Мономах», нажал потаенные пружины под «шпицем», и Коковцев получил чин капитана второго ранга. |
