На память Шарлю приходила ее уютная комната, их шепот: «Я должна отступиться от вас, ведь это грех, грех», он же отвечал: «Нет тут греха! И призвания у тебя не было, не призывал тебя Бог!» Элизабет тихо плакала. А кого-нибудь призывал? И не призвание ли сама любовь? Тогда призваны они оба? Им нравилось с каждым днем впадать во все большую зависимость друг от друга. Как-то раз он сказал: «Ты любила меня уже тогда, когда мы читали Филотея», и она разрыдалась. Когда же она проронила: «Как только мне становится лучше, я перестаю вас любить, вы жестоки и уродливы», кровь отлила уже от его лица. Элизабет тоже не знала милосердия! Они все глубже ранили друг друга, выискивали самые больные места, чтобы приобрести еще большую власть. Шарль говорил: «Твой обет, все эти твои благочестивые штучки — просто болезнь ума. В богадельне я видел обезумевших крестьянок, которые всаживали себе в ладони гвозди. Или ты думаешь, они тоже святые?» Она же возражала: «Могла бы я вас полюбить, будь я в здравом уме? Есть сумасшедшие, которые хотят совокупляться даже с собаками», но тут же перебивала себя: «Нет! Я вас люблю! Не уходите! Не бросайте меня!» «Не брошу, — отвечал он со смесью злобы и нежности, — никогда».

И вот теперь ее у него отнимали! Они смели утверждать, что Элизабет находится во власти другого (пусть даже этот другой — дьявол)! На следующее утро Шарль отправился в часовню, словно на поединок с ненавистным соперником. Освободить Элизабет (если предположить, что иезуиты могут это сделать) не означало ли освободить ее от него? Шарль дошел уже до того, что предпочитал пожертвовать Элизабет и собой, но только не их страстью. Часовня была вся освещена, и в ней толпились любопытные. Их жадные глаза будут таращиться на Элизабет, униженную, втоптанную в грязь! И тут Шарль ее увидел. Она казалась смирившейся, подавленной, два иезуита поддерживали Элизабет под руки, и взгляд у нее был растерянный, почти детский, губы слегка надуты, как будто она вот-вот заплачет.

«Что вы от меня хотите? Я делаю, что мне говорят, я подчиняюсь, доверяю себя Богу, его суду…», — словно говорила Элизабет. Почему же она подчинялась не ему, а служителям Божьим и врачу-сопернику? Шарль приревновал к Богу.

Женщины молились, дети, которых привели сюда развлечения ради, глазели на иконы, бронзовые подсвечники, одеяния священников и шепотом задавали вопросы. Иногда раздавались смешки. Однако обряд был такой торжественный, что вскоре установилась тишина. Элизабет заставили стоять на коленях, как будто она могла убежать, и она безропотно сносила, когда ее кропили святой водой, сносила удушливый запах ладана, от кадила, которым махали у нее перед носом. Иезуит шепотом говорил, какие слова Элизабет должна была повторять, какие жесты делать. Элизабет послушно, механически совершала все, что от нее требовалось. Наконец кто-то брал на себя ответственность за ее душу и тело, освобождая Элизабет от этого бремени. Элизабет ограждала себя от страшного требования Шарля, чтобы она осознала саму себя, смирилась, сжилась со своим смятением. Если бы он захотел лишь, чтобы Элизабет ему принадлежала, отдала свое тело, отреклась от своей души, вручив ее Шарлю! Однако он хотел видеть ее живой, здравомыслящей, но разве это было в ее силах? Элизабет сжигали гнев и любовь к этому человеку, не желавшему избавить ее от зла, от ее души. И вдруг Элизабет заметила рядом со столбом его, мрачного, хмурого, как будто и он сожалел… Словно сильный удар вывел Элизабет из бездумного состояния.

— Шарль!

Крик, который она так часто издавала у себя дома, во сне, вырывался теперь из ее груди сам, неодолимый, умоляющий. Пусть он сделает что-нибудь, заберет ее отсюда, или пусть, по крайней мере, ей дадут облегчить душу, объявить о своей безумной любви сборищу любопытных, которые окружали Элизабет, мешали ей вырваться и броситься в первый попавшийся пруд.