|
Ни о чем, кроме этого обладания, она не в состоянии была помыслить. Они умерли бы, канув в друг друга. Элизабет спускалась. Давно прошло то время, когда каждый визит Шарля приносил ей светлую радость, отдохновение, в котором она черпала силу и нежность. Для Элизабет не было никакой связи между этими безбурными свиданиями и непреодолимым влечением, которое она испытывала теперь. Она не могла соединить две эти крайности: безмятежный покой, умиротворение бесед и замешенное на ненависти бешеное желание, с которым Элизабет не могла сладить. Она и не желала их соединять, чтобы оставаться и впредь конченым человеком. Ей являлся Шарль, и его лицо — то же самое? — отмечала двойственность. Порой Элизабет казалось, что он сам советовал ей подняться к себе, успокоиться, а потом вдруг звал ее к подножию нескончаемой лестницы, обещая иной покой. В какую-то минуту ей пришлось сесть на ступеньку, и она, должно быть, задремала, уткнувшись головой в прутья решетки.
— Как я несчастна, — вырвалось у Элизабет. Звук собственного голоса пробудил ее. Она попыталась подняться, но не смогла. Вновь ее одолел сон. Нищенкой, скрючившейся у стены, она ждала, что пройдет Шарль и подаст ей милостыню. Пусть он возьмет ее за руку и либо спасет, либо погубит. Элизабет чувствовала, что не в состоянии пошевелиться, да она и не хотела. Ночь, когда она, колеблясь, все же решила, отказавшись от монастыря, подчиниться, просто подчиниться родителям, — ту ночь она провела у ног Христа, у подножия его креста, оставленная и погибшая, но и спасенная. Теперь она доверила власть над собой мужчине, и эта власть опьянила Шарля, он потерял голову, и Элизабет приходилось идти до самого предела тьмы, так как она не смогла продолжать свой путь к свету. Благодаря нечеловеческому усилию, словно озаренная тьмой, Элизабет поднялась и уже почти без труда одолела три последние ступеньки. У подножия ее ждала Мари-Поль с испуганным бледным лицом. Еще только рассветало, и ребенок встал с кровати в одной рубашке. Не в силах даже закричать, девочка следила за этим медленным спуском, слышала невнятные слова, которых не поняла, и теперь, словно зачарованная, глядела на мать, ей и в голову не приходило ее позвать, она просто смотрела, как совершается нечто такое, что маленькой девочке трудно выразить в словах; Мари-Поль, однако, ощущала присутствие сверхъестественного, противоборство двух сил. Медленно, очень медленно (одежда в беспорядке, дрожащие руки не справлялись, когда она пыталась застегнуть, завязать) к Элизабет возвращалась способность видеть; ей, по крайней мере, казалось, что она видит. И что же предстало перед ее взором? Маленькая девочка, уставившаяся на мать. Она сама. Полумрак перед ее комнатой. Клод де Маньер с «Подражанием Христу» в руках (на мгновение озадаченная, она тут же принимается топтать святую книгу ногами). Любовь. Лицо любви, неистовое, томительное, чарующее. Не почувствовала ли Клод освобождение, когда топтала книгу, выкрикивала ругательства, таскала Элизабет по улице, взывала к капитану? Не мигая, глядела Элизабет на светлый прямоугольник двери, выходящей во двор. Освободиться! Освободиться раз и навсегда, предавшись греху, такому огромному, что он избавит ее в будущем от всякого усилия, от всякой надежды. Проклятие влекло Элизабет, словно омут. Она считала себя достойной проклятия. Может, и справедливо. Мари-Поль между тем стояла и не спускала с нее глаз. Не то чтобы размышляла, задавалась вопросами, нет, только пристально смотрела на мать. И все видела (ни один жест, ни один взгляд Клод не ускользнул от внимания Элизабет. И рождающееся сообщничество родителей, и горькое наслаждение Клод, когда ей удавалось шокировать своим поведением служанок, и медленное расплывание материнского лица, такого четкого, и распад ее воли, такой несокрушимой. Проклятие возможно, оно существует. Оно читается на одутловатом, отекшем лице матери, в ее удовлетворенном взоре, непробиваемом довольстве, самодостаточности, в ее теле и душе, до такой степени нагруженными небытием, что они опускаются на дно, и ни один пузырек воздуха их не поддерживает. |
