Начинается бред, и она полностью отдается ему; какое облегчение наступает после этих слов, после этих признаний, никто не верит, и Элизабет знает, что не сама говорит, и все-таки какое облегчение, когда дашь выговориться странному голосу, нашедшему в тебе пристанище, словно прорывается бурдюк с водой, сливается отстой нежности, желания. Элизабет вздохнет свободнее, когда все будет сказано, исторгнуто.

— Когда я увидела его на святой горе, я сразу почувствовала… дьявол был в свинине… когда…

Марта в страхе крестится. Она готова поверить, что дьявол действительно сидел в свинине. Разве не слышала она уже массу таких историй? Но как должна была измениться гордая Элизабет, которая, было время, смеялась над монашкой, проглотившей дьявола вместе с листом салата, Элизабет, усердная читательница Франциска Сальского, Фомы Аквинского, спорившая со священнослужителями, которые изумлялись ее познаниям, изучившая и Библию, и заблуждения еретиков, как она должна была измениться, чтобы увидеть дьявола в куске мяса, в сердечном порыве, в плотском желании!

И все-таки разве дьявол был тут совсем ни при чем?

— Скажи, кого ты любила… — кротко шепчет не ведающий жалости Шарль. Он знает, что мучает Элизабет, знает, что после его ухода она будет ужасно казнить себя, однако Шарль так жаждал ее любви, так хотел наконец вырвать у нее признание.

— Признайся, что никого. Ты никого не любила, ты всегда боялась. Теперь же, когда ты любишь меня, ты хочешь увериться, что тут примешался дьявол. Но ведь не дьявол, а ты меня любишь, ты…

— Нет, нет, — вздыхает она.

Бледная, без кровинки в лице, с рассыпанными по подушке волосами, с полуопущенными веками, она лежала, изнуренная долгими постами, и нервно вздрагивала. Вид совсем несоблазнительный. Однако Шарль давно перешел стадию простого плотского желания.

— Родители тебя ненавидят, муж твой был недалеким стариком, это и надоумило тебя пойти в монастырь. Ты не знаешь, что значит быть любимой. А я буду тебя любить.

— Да, — говорит она низким прерывающимся голосом, не размыкая глаз.

Влажной исхудалой рукой Элизабет цепляется за его руку.

— Да, любите меня, скорее. Они сейчас вернутся. Они нас разлучат, они…

— Кто они? — сердится Шарль. — Никто не может нас разлучить, если ты сама не захочешь. Тебе стоит только сказать: «Я его люблю и хочу выйти за него замуж».

— Нет, нет, только не это! Я не могу…

Она глядит на него растерянным, измученным взором, умоляющим о пощаде. Но почему он должен ее щадить? Разве и он не страдает — от ярости, унижения, бесплодной любви?

— Ты хочешь, чтобы я взял тебя силой, чтобы я виделся с тобой тайно, а ты бы всегда отговаривалась, будто меня не любишь, будто это искушение, грех, и всю жизнь от меня отрекалась? Никогда, слышишь, никогда этого не будет. Ты сама ко мне придешь и скажешь, что любишь, ты по-настоящему будешь принадлежать мне вся целиком, а если нет…

Он крепко сжимает хрупкое запястье Элизабет, но та, кажется, и не замечает.

А если нет, то что?

Он не знает. Его притягивает к себе несчастье, однако Шарль не отдает себе в этом отчета. Все его помыслы сосредоточены на том, чтобы вырвать у Элизабет слово, крик — а что потом? Он не знает.

Добропорядочные горожане находят, что доктор Пуаро очень изменился. Он похудел, под глазами круги, взгляд лихорадочный, говорят даже, что видели, как он разговаривает сам с собой. Может, из-за соперничества с доктором Пишаром? Врачи сменяют друг друга (а иногда и встречаются) у изголовья Элизабет, она же, по-видимому, никак не решит, кому ей больше доверять. Один, когда его спрашивают, ссылается на болезнь матки, другой — на одержимость дьяволом.