У Элизабет сразу после этих слов начинается припадок, она испускает протяжный отчаянный крик, который он воспринимает как отречение от любви, хотя так явственно в нем звучит скорбь. «Я ли тому причиной? Или не я?» Ее крик находит отголосок в его горестной душе: неужели этот утонченный палач, одержимый одной идеей, он?

И неужели это действительно Элизабет, всегда такая гордая, прекрасно владеющая собой, временами истошно кричит, требуя доктора, требуя, чтобы его позвали, и скорее, не то она умрет.

Быстрый приход Шарля притупляет боль, она берет его за руку и разговаривает с ним с такой нежностью, что Шарль тает. Иногда нестерпимая душевная усталость отпускает. Однако, как только он уходит, Элизабет снова впадает в транс, боль отзывается во всем теле, в мышцах, в животе (ее постоянно тошнит), в голове, да так, что она почти перестает видеть. Напрягаясь, тужась, Элизабет старается и телом, и душой вытряхнуть из себя ненавистный образ, образ укоренившегося в ней зла, которое она не желает признавать своим.

Бес гордыни, именно он владеет Элизабет, он так ловко проник в нее, так умело соединился с ее добродетелями, что в простодушии своем Элизабет путает его голос с голосом Бога. Страх, преследующий Элизабет с детства, перед всем, что идет извне, как перед зародышами болезней, так и перед опасностями греха, заставляет ее замкнуться в себе, внушает, что у нее свой путь, проклятый или благоприятный, но, во всяком случае, особенный, отдельный. Она отмежевывалась от потворства злу, которое каждый из нас в какой-то степени в себе допускает, однако, отказываясь от греха, отказываются и от прощения его, не признавая Господней любви. Принеся жертву, Элизабет отвергла не только свою заслугу, но и самый плод. Отказываясь от Господней любви, она почитала себя смиренной: глубина заблуждения налицо.

Но давали о себе знать призраки и чудища: всею тяжестью давило на сознание Элизабет воскресшее детство. Ей припоминался вечер, когда она заметила, как в полумраке в ее комнату скользнула тень, с громко бьющимся сердцем, крадучись, Элизабет пошла следом и вдруг столкнулась с матерью, выходившей в коридор с «Подражанием Иисусу Христу» в руках, которое она подменила книгой фривольного содержания. На какое-то мгновение они застыли друг перед другом. Материнское лицо выражало вызов и дышало неистовой злобой; из целомудрия, из сохранившегося пока уважения к матери Элизабет опустила глаза. Она вернулась в свою комнату, села в темноте на кровать, она не молилась. Сидя в одиночестве, в безмолвии, в кромешной тьме, Элизабет не могла даже думать. Со стороны казалось, что ее живое пристальное внимание сосредоточено на Боге, на самом же деле она в упор созерцала зло с отчаянием и отрешенностью, которые не ставила себе в вину. Зло, ясно читаемое на упрямом, неожиданно засветившемся каким-то черным светом лице матери, это зло породила любовь.

С тех пор любовь у Элизабет связывалась со злом, а могла ли она допустить в себе зло? Святая, приняв любовь, могла бы добровольно ею пожертвовать. Элизабет, отвергнув любовь, оказывалась в ее власти.

Образ Шарля так занимал ее мысли, что она, как ей казалось, «была неспособна вместить в себя какой-нибудь другой образ». «В этой борьбе, — признавалась она через много лет своему другу-иезуиту, — я сотни раз думала, что потеряю рассудок и жизнь. Одно время, когда он приближался к моему жилищу, боль затихала, когда же я его отсылала, она заметно усиливалась». Можно ли представить себе более искреннее выражение безумной, всеобъемлющей любви? Такая проницательная, когда дело касалось других, в своем случае Элизабет цеплялась за мысль об искушении, о дьявольских кознях. Узнала бы она себя в этой женщине, обезумевшей от страсти, которая умоляла, чтобы привели доктора, кричала, что, не приди он, она умрет, ее рассудок не выдержит? Убежищем служило Элизабет это невольное ослепление, дарившее ей время от времени час-другой удивительного счастья.