|
Когда в парламенте он собирается выступить с речью, такая мысль иногда приходит ему в голову и вызывает некоторое интеллектуальное опьянение. Варфоломеевская ночь ошеломила Бодена. Какая бессмысленная резня! Какая расточительность! Эти люди могли бы принести пользу королевству! Однако в конце концов речи, кулуарные разговоры, уловки, дабы перетянуть того-то и того-то на свою сторону, и в результате решение, сколь бы благоприятным оно ни было, касаются людей, от него далеких, тех, кого он воспринимал просто как некую категорию лиц: лига, гугеноты, народ, — и потом, он не единственный, кто несет ответственность за случившееся. Каждому свое. И вот теперь ему, Бодену, который вовсе не в восторге от абсолютной монархии, приходится быть властителем и тираном и распоряжаться чужой жизнью. Нет сомнения, объяви он о невиновности Жанны, используй всю гибкость своего ума для ее оправдания, ему ничего бы не стоило убедить провинциальных судей, причем без ущерба для черни, готовой в слепой ярости вопить и забрасывать любого камнями. Достаточно было бы подкинуть ей другую жертву или, того меньше, другую идею — чернь так непостоянна, он-то уж это знает. Тиран и властитель. Пусть для одного-единственного существа, но для существа, которое тут, рядом, дышит, думает, — ему стоит лишь поднять взор, чтобы разглядеть каждую черточку лица этой женщины. Ее глаза устремлены на него, но достаточно одного его слова, чтобы эти глаза навеки закрылись, чтобы этот голос никогда больше не прозвучал. Мысль опьяняет и слегка страшит. Однако он сразу спохватывается: да, это человеческое существо в его власти, но до чего же оно убого…
Молчание, по-видимому, не тяготит обвиняемую. Она пристально смотрит на Бодена, словно изучая его. Она, возможно, тоже сознает, что ее судьба в руках этого нестарого еще человека с холодным проницательным взглядом, изящными руками, держащими перо, золотой цепью на шее, хрупким телом, даже в теплую погоду укутанным в шерстяную одежду и бархат, — он подвержен приступам ревматизма. — Хитрить ни к чему, Жанна. Вы прекрасно понимаете, когда вам подобает отвечать. Вы уже сознались в том, что лечили травами, и не только лечили. Дело не в их названии. Но я не настаиваю. Ваша бабка тоже, естественно, занималась тем же ремеслом. Вашу мать сожгли как ведьму. Я не вхожу в число ваших судей, однако могу сказать… — Что меня тоже сожгут? Вы думаете, я не знаю? Какой необузданный нрав! Какой огонь зажегся на ее дотоле бесстрастном лице! — Было бы неверно считать, что все предопределено заранее. Конечно, пока все говорит против вас… — Но если я признаюсь, мне никто не причинит зла, вы это хотите сказать? Ну несколько лет тюрьмы, потом сходить на богомолье… Или вы думаете, мотаясь из города в город, я не слышала ничего подобного? Или вы думаете, моей матери не предложили то же самое? Некоторые, чтобы избежать мучений, сознаются, и их подвергают пыткам просто ради наказания. Было бы несправедливо, если бы невинные проходили через пытки и умирали от них, а виновные отделывались одним костром, не так ли? Некоторые верят, что в последнюю минуту их освободят или отведут в другую темницу, — их обводят вокруг пальца и еще издеваются над их надеждой, им иногда завязывают глаза, как детям перед новогодними подарками, и в последнюю минуту — на тебе подарочек! Надо же судьям и повеселиться. Однако мне-то с какой стати их веселить? Да, она и вправду колдунья. И сомневаться не приходится. А какая ненависть! — Вы, — Жанна, очень хорошо осведомлены о том, как имеют обыкновение поступать судьи. Может, те, кого вам жаль, кого, по вашим словам, обвели вокруг пальца, числились среди ваших друзей? — У меня нет друзей, и мне никого не жаль, — немного успокоившись, возразила Жанна. — Они желают моей смерти, уже давно тут никого не сжигали, а им этого недоставало, так почему бы не сжечь меня, раз за меня некому заступиться? — За вас заступятся судьи, если сочтут нужным, — неожиданно торжественным тоном произнес Жан Боден. |
