— Какая вы бледная, Элизабет! Я вижу, что вернулся вовремя.

Элизабет ничего не ответила. Не могла. Шарль тем временем продолжил:

— И похудели! Вот что значит ничего не есть, довольствуясь водой да отварами.

Слова в устах врача обычные, но Элизабет они бросили в дрожь. Она убеждалась в его холодности, даже пренебрежении. Голос Шарля звучал в этот день с мягкой иронией.

— Послушайте, — обратился он к ней, как к ребенку. — Идите посидите рядом со своим врачом.

Элизабет подчинилась, не могла не подчиниться. Она уселась с краю, между явившимся разделить компанию священником, чье присутствие ее слегка успокаивало, и Шарлем. Прошло некоторое время, прежде чем Элизабет посмела поднять на Шарля глаза. Как он изменился! Его прежде суровое, даже насупленное лицо стало оживленным, открытым, и выражение удовлетворенного мужского самолюбия делало его почти красивым. Он участвовал в общей беседе, что случалось с ним нечасто, резал мясо, разливал вино, шутил. Но с какой такой победой он вернулся из Ремирмона? С уверенностью, что их отношения не разрешатся банальным счастьем? Да, и эта уверенность как бы расковала его: не нужно больше прикидываться, гадать на кофейной гуще.

— Вы не думаете, отец мой, — обратился Шарль к священнику, показавшемуся ему человеком сговорчивым, — что мадам не поправится, если будет поститься с таким рвением? У нее три маленькие дочки, и она должна их растить. Да и не грозит ли пост стать препятствием даже для исправления религиозных обязанностей? Поглядите только, в каком она состоянии после этого небольшого восхождения!

И он при всех положил руку на плечо Элизабет, словно утверждая на нее свое право.

— Разумеется, — миролюбиво вторил священник, — обсасывая кость, — пост — палка о двух концах, и при некоторых обстоятельствах он вреден. И если, мадам, верующая должна следовать советам своего духовника, больная должна слушаться врача!

Он, бедняжка, смеется, ест, даже не подозревая, что происходит у него под носом, думала Элизабет. Хорошо питаться! Ее питало, насыщало лицо Шарля, столь часто являвшееся ей во сне. Элизабет переносила каждое движении Шарля — а он наливал ей вино, отрезал хлеб — со спокойствием и твердостью, как и намеки, ласки, от которых она была не способна защититься. И сама эта неспособность была в эту минуту для нее отрадой. Шарль осторожно, как если бы помогал ребенку, откинул назад закрывавшую ее лицо черную вуаль. Элизабет не сопротивлялась. На губах у нее даже заиграла неясная улыбка, которую Элизабет не смогла, не попыталась подавить.

— Вот это правильно, — поддержал священник. — Теперь, мадам Элизабет, вы немного поешьте, подкрепите силы. Вы ведь не монахиня, вы мать, и у ваших детишек никого, кроме вас, нет.

Она не слышала священника. Шарль сидел на скамье так близко, плечом касаясь ее плеча, и Элизабет чувствовала тепло его тела, это тепло одолевало ее, как одолевает сон. Разговор священника и врача привлек общее внимание. Сидевшие у огня наклонились вперед, чтобы высказать свое суждение, и все взгляды снова скрестились на Элизабет. Они обдавали ее жаром, все было, как в преследовавших Элизабет бесконечных кошмарах, где она, голая на глазах у всего возмущенного города, зовет Шарля, не в силах скрыть, как он ей нужен.