— Этого не может быть, — не унималась она. — Господь бы не допустил…

Возможно ли, чтобы она вдруг потеряла разум и вновь обрела его лишь назавтра? Но если это так, какие бесчинства она могла бы сотворить, позоря дочерей, приводя в негодование весь город? В состоянии крайнего напряжения Элизабет вспомнилась мать, превращение благочестивой Клод в существо, раздираемое страстями, жестокое, в буквальном смысле осатаневшее… Сама возможность такого сравнения, пусть и мимолетного, явилась последним ударом, который высек искру. Элизабет вскочила и, закричав испуганной служанке: «Меня околдовали!», — рухнула без сознания на свое ложе. Неспособная принять себя всю целиком, в нечеловеческом усилии выжить душа в последнем порыве раздвоилась. Так началось безумие Элизабет, которому суждено было продлиться несколько лет.

Оно началось с временного ослабления болезни, с ощущения покоя. Огромная необозримая равнина утешения. Жажда души, погруженной в прохладную воду, наконец утолена. Подозрительное блаженство. Разбитая Элизабет неожиданно успокаивается, вытягивается под простыней, вздыхает во власти эйфории, посещающей очень больных людей, когда боль на мгновение отпускает. Значит, вот оно что! Теперь понятно! Дьявол, злой Дух, сатана. Элизабет кажется, что, только произнеся это имя, она получила избавление. Как и все в то время, Элизабет хорошо знает, что такое дьявол: его присутствие привычно, очевидно. Нет, подкованная, образованная Элизабет не верит, подобно черни, в крошечных бесов, из-за которых свертывается молоко и вянет салат, подобные взгляды, очень, кстати, распространенные, она клеймит как суеверия и отказывается приписывать врагу рода человеческого столь презренные действия. Однако в потрясении всего своего существа, в изменении всего душевного строя, ей кажется, она узнает страшную руку дьявола. Даже самым придирчивым образом разобрав свою жизнь, разве может Элизабет выискать в ней хоть малейшую ошибку, которая была бы способна послужить причиной, объяснением теперешнего ее состояния? А раз нет, значит… К одержимости дьяволом подготавливает гордыня, нашептывающая тебе, что ты достоин его внимания.

Элизабет отдыхает. Чужой суд ее мало трогает, с тех пор как она сама себя признала невиновной. В ней обитает не тщеславие, а гордыня. Элизабет довольно, что она в своих глазах оправдывает покорность, влечение, которые продемонстрировала всему городу. В остальном же пусть ее порицают, подымают на смех, пусть бросают в нее камни, ей это безразлично. Главное то, что она может сказать: «Не я причина всему этому». Притом она вовсе не возлагает ответственности за случившееся на Шарля. На Элизабет набросился дьявол, озлобленный тем, что она связала себя обетом с девой Марией, — в этом все дело. Элизабет готовится выдержать его натиск, проявляя то, что она называет святым смирением. С чем только Элизабет не смирилась, лишь бы не заглядывать в саму себя? Ловушка покоя сработана на славу! Элизабет даже может доставить себе радость подумать о Шарле. Догадался ли он, в каком она была волнении? А если (ну конечно же!) своей нежностью, которую она воспринимала как насилие, Шарль намеревался выказать простую галантность (разве он не просил ее руки?) или действительную заботу о ее здоровье (оно всегда его очень тревожило)? Испытанное Элизабет волнение, намерение, которое она приписала поступкам Шарля, ее согласие с этими поступками, с этим намерением — все это проделки сатаны, никого больше. Не доказательство ли тому даже ее теперешнее спокойствие? Разоблаченный враг отступает. Кто знает, может, он исчезнет навсегда? Элизабет отдыхает.

Два дня спустя она кажется совсем поправившейся. Верная Марта и старшая дочка Мари-Поль радуются, видя, как Элизабет со спокойной улыбкой на лице встает с постели.