Нечто подобное уже встречалось киммерийцу в прошлых снах, но и тогда, и сейчас картинка эта оставалась недвижимой, как будто он смотрел на нее посторонним взором, а не делал попыток приблизиться хотя бы на шаг. Теперь он решил схитрить: оставив надежду прорваться сквозь странно вязкий и липкий туман силой, он затаил дыхание и медленно продвинул вперед правую ногу — совсем чуть, на ладонь; уверившись в том, что стоит на твердой почве, он стал поднимать левую, но не выдержал и, рыча от ярости, всей грудью врезался в белесую муть, раздирая ее руками…

И тут вернулась боль. От плеча она ударила сразу в шею, в голову, в бок и под лопатку. В одно мгновение мрак, в бездне коего крылись все тайны будущего, взорвался, обжигая мозг целым снопом невесть откуда взявшихся искр. Конан открыл глаза — будто вывалившись из своего сна, — увидел перед собою закопченные доски потолка хижины, на которых плясали яркие блики костра, едва шевеля онемевшими сухими губами позвал: Низза…

Тонкие коричневые руки мелькнули перед его глазами, легко дотронулись до раны в плече, обмазанной вонючей и едкой слизью… Киммериец вздрогнул — и такое прикосновение заставляло сердце его распухать от боли во всю грудь, так что дыхание прерывалось, а в горле застревал шершавый ком; ему хотелось зарычать, зареветь, а может быть, и заплакать злыми слезами оттого, что кошмар ночи опять сменился не облегченным вздохом пробуждения, а тем же кошмаром, только наяву. Но не муки тела заставляли его так страдать, но муки души — явление для варвара непривычное и непонятное. Он готов был всего себя отдать на растерзание тем же зверям, что рвали его пять ночей назад, лишь бы сама суть его осталась покойна, лишь бы не давила грудь неясная и горькая тоска, истока коей он никак не мог уловить ни в прошлом, ни в настоящем.

А тот, что снился ему последние несколько лун, словно не замечал страданий киммерийца. Он, который всегда более чувствовал, нежели знал — а и знал он немало, — воздвиг меж собой и варваром невидимую стену, как будто имел единственную цель и ничем не желал поколебать своего упорства в ее достижении. Конан давно понял, что это за цель.

Лайтлбро — Маленький Брат, встреченный им на границе Офира и Кофа около десяти лет назад, появлялся в Конановых снах, конечно, не в память прежней дружбы, или, учитывая мягкий нрав бритунца, не только в память прежней дружбы. Он был слугою благостного Митры — тем, кто владеет великой Силой и непревзойденным боевым Искусством, тем, кто призван солнечным богом поддерживать на земле необходимое для жизни Равновесие, тем, кто может противостоять злобному могуществу Сета и порожденных им черных сил. Еще в юности киммерийцу довелось видеть, как сражается такой боец: казалось, в руках Фарала Серого не два узких и длинных меча, а все двадцать, каждый из которых с одного удара находит свою жертву; лицо слуги Митры притом не было злым либо бесстрастным, а просто спокойным, словно человек выполнял обычную для него работу. Именно так после некоторого размышления сформулировал тогда свои наблюдения пятнадцатилетний Конан.

Прошло несколько лет, и на дороге к ущелью Адр-Каун он повстречал Лайтлбро. Облик маленького бритунца нисколько не напоминал не слишком могучего с виду, но жилистого и крепкого Фарала: нежный душой и лицом, парень тем не менее показал себя настоящим воином. Не сразу, но варвару пришлось в этом убедиться…

А потом был третий — и последний — аргосец Рагар Утес, оставивший в душе киммерийца третью красную отметку слуги Митры. Гибель его, которую Конан видел сам, будто приостановила течение его жизни, до того совершенно ясной. Цель, определенная варваром еще с юных лет, вдруг расплылась, стала казаться призрачной и странной — то есть с Конаном произошло то, чего он сам прежде никак ожидать от себя не мог: он задумался.