Но если час назад, когда я поднялся на борт самолета и сел в кабину, я верил в то, что мне удастся осуществить свои планы, то теперь в душе воцарилось уныние. Я упрекал себя в донкихотстве, испытывал угрызения совести за то, что втянул в свой безнадежный эксперимент существо, которое не мучили сомнения, сердце которого было исполнено безмятежной радости и жажды жизни.

Зачем я взял с собой эту милую девушку, какая жизнь ждет ее в суровой Напландии? А что, если ее страдания заставят меня помимо воли и раньше времени вернуться обратно?

И если я вернусь, то как смогу оправдать свой побег, самовольную отлучку с работы. Чем я оправдаю уничтожение государственного проекта нового типа КМ? Поднять руку на электронно-вычислительную машину, обладающую  р а з у м о м  самого высшего разряда, — пусть даже она еще в проекте, — такие поступки у нас расцениваются не просто как убийство, а как  б у н т, подрывающий устои общества, моральные и социальные  с к р и ж а л и  мирового порядка!

Черт возьми, подумал я и сам удивился грубости своих размышлений, пожалуй, мне не удастся покинуть эту проклятую страну до конца своих дней, но Лизу при первом удобном случае надо отправить обратно!

Сильная вибрация самолета заставила меня мигом пересесть на место пилота и впиться глазами в приборную доску. Последовал новый сильный толчок, и в ту же секунду я почувствовал, что самолет стал крениться на левое крыло. Я попытался выровнять его, не спуская глаз с приборов. Стрелка, указывающая число оборотов левого пропеллера, с неудержимым упорством ползла вниз, недвусмысленно и категорически показывая, что мотор выходит из строя. Я не смотрел по сторонам, но чувствовал, что Лиза вся подалась ко мне, я чувствовал у себя на щеке ее жаркое прерывистое дыхание, представлял себе испуганный взгляд ее широко открытых глаз.

— Все в порядке, спи! — крикнул я (или мне так показалось) и тут же увидел в боковое окно, что самолет проваливается в пелену косматых облаков. В кабине стало темно, одни только лампочки да светящиеся цифры на табло рассеивали сгущающуюся тьму.

Нужно было помешать этому стремительному падению вниз, я выключил моторы и включил реактивный двигатель. Самолет перестал крениться на левое крыло и падать вниз, вскоре за окошками посветлело и я понял, что машина выбирается из облаков.

Я инстинктивно взглянул в сторону злополучного левого пропеллера, и кровь опять бросилась мне в голову, сердце сжалось, дыхание остановилось: я ясно различил над левым мотором голубоватую струйку дыма. Желтый глаз противопожарной системы обнадеживающе засверкал на приборной доске, но самолет вдруг клюнул носом и белая равнина земли стремительно ринулась на нас. Мне померещилось, что я лечу над белым пространством, опоясанным у горизонта черной лентой, я сообразил, что внизу расстилается снежная равнина, и поспешил нажать синюю кнопку вездеходного шасси, приспособленного для посадки на снег.

Самолет несся над равниной, которая глубоко вдавалась в безбрежный лес. Приблизившись к стене леса, я описал полукруг, и когда самолет опять устремился в сторону леса, мне показалось, что вдали мелькнуло какое-то строение, прильнувшее к самой кромке леса.

Я подумал: «Кажется, худшее осталось позади!» — и протянул руку, чтобы включить систему аварийной посадки; но кибернетическая система, похоже, придерживалась иного мнения: в ту самую секунду, когда эта мысль пронеслась в моем сознании, на приборной доске зловеще вспыхнула красная лампочка. Ее немилосердный свет означал, что все кончено. Я протянул руку назад, схватил портативную рацию, ружье, успел крикнуть Лизе: «Если парашют не раскроется, потяни за кольцо справа!» — тут пол самолета ушел из-под ног, и мы рухнули в пропасть.