Озеро у входа в парк приобрело «эстрадный» вид. Лебедей не было и в помине, спокойствия тоже; звучали над озером шлягеры, синхронизирующие устройства создавали своего рода ярмарочную атмосферу — все было технизировано и модернизировано, в духе века. Когда-то на этом месте стояла уютная кафе-кондитерская, в которую охотно заходили безденежные студенты, выгнанные из класса гимназисты, влюбленные парочки. Сколько лимонада я там выпил поджидая Виолетту!

Главная аллея более или менее сохранила свой вид — и слава богу! Я помнил каждое из этих вековых деревьев, могуче расстилающих свои зеленые кроны. Под ними стояли скамейки, а над скамейками почти зримо кружился немеркнущий рой воспоминаний. Вот здесь я зачитывался французским романом, его заглавие и автор давно забыты; а там сидел с Виолеттой, вздрагивая при каждом прикосновении ее сатинового школьного халатика; а на той скамейке, напротив задумчивого бюста поэта Яворова, впервые составил собственное уравнение, отражающее момент затухания движения юлы.

От этих воспоминаний веяло вечной молодостью Мюнхгаузена, они не выцветали и не меркли.

Я пошел дальше, к озеру с золотыми рыбками, сел под березой и закурил. Это озеро когда-то рисовал мой отец, но на его картине оно имело более первозданный вид, казалось несколько запущенным, заглохшим. Озерко было обнесено колючей проволокой, берез вокруг росло больше, пора была осенняя, и березы стояли золотые. На переднем плане виднелась скамейка, на ней сидела пара; фигуры мужчины и женщины были обозначены пятнами. На женщине белое платье, единственная деталь, которую можно различить, — это шляпа, широкополая, нежно-голубого цвета, из-под нее тут и там выбивались золотые пряди волос. В темном пятне, обозначающем мужчину, если пристально всмотреться, можно было обнаружить одну подробность: он изображен без головного убора, на лоб слева небрежно спадала прядь волос. Я инстинктивно протянул руку к своему лбу и нащупал непокорную прядь: как я ни старался зачесать ее вверх, она упорно спадала на лоб. На скамейке сидел я, в этом не было сомнения, а женщина в такой красивой шляпе, естественно, могла быть только Снежаной! Я не видел ее глаз, их закрывали поля шляпы, но знал, что они лазурной синевы с золотистыми искорками вокруг зрачков. Я с восторгом всматривался в них, хотя они были прикрыты шляпой — она приподняла голову и посмотрела на меня с улыбкой. В эту минуту моя рука коснулась ее колена, вернее, платья, прикрывающего колено, и по моему телу, точно электрическая волна, пробежал знакомый трепет. Я о нем совсем забыл — с Лизой у меня все было иначе, несмотря на то, что обычно между моей рукой и ее коленом не бывало никаких преград.

Мы сидели и смотрели, а со стороны велодрома донеслась удивительная мелодия. Кто-то включил репродуктор на полную мощность, и по воздуху как на крыльях понеслись волшебные звуки. Симфонический оркестр исполнял знаменитый вальс Чайковского из оперы «Евгений Онегин». Я встал и торжественно поклонился Снежане, приглашая ее на танец. Она не стала дожидаться, пока я отвешу второй поклон, — доверчиво положила руку мне на плечо и мы закружились в вихре вальса, музыка нахлынула на нас, точно порыв ветра, и понесла вдоль берега.

Потом я снова подвел Снежану к скамейке. Она дышала учащенно, танец ее утомил.

— А в Стране Алой розы мы с тобой танцевали намного дольше и ты тогда не устала! — напомнил я ей.

— Там — другое дело, — сказала Снежана и мечтательно улыбнулась. — Там все прекрасно… и дышится легче!

— Да, это верно! — сказал я. Какая-то таинственная печаль поднималась в моей груди, мир алых роз манил меня с неотразимой силой. — Да, там все прекрасно! — повторил я. — Воздух чище, небо голубее, а поля похожи на цветистые ковры…

— Там воздух напоен ароматом роз, — сказала Снежана.