— Не помню дня суровей и прекрасней! — говорит Макбет звучным сильным голосом, дождавшись тишины.

Ведьмы взвывают дикими голосами. Макбет отступает, требуя ответить, кто они.

— Будь здрав, Макбет! — вопит первая ведьма.

— Будь здрав, Макбет! Будь здрав! — вторит ей другая.

— Будь здрав, будь здрав, Макбет, король в грядущем!

Третья простирается у ног Макбета, прижимается лицом к сапогу. Тот, брезгливо кривясь, отталкивает ее. Ведьма отползает, опрокидывается на спину и грозит корявым пальцем. Две другие хихикают и бормочут заклинания.

Монах наконец заинтересовался происходящим. Потом ему казалось, что он почувствовал нечто, витавшее в воздухе. Некий холодный сквознячок предчувствия. Он подался вперед и уставился на сцену, пытаясь понять, что вызвало ощущение зла. На сцене Макбет, Банко и три хихикающие старухи. Одна грозит пальцем — кривым черным пальцем протыкает пустоту — и бормочет проклятия.

Макбет подходит к краю сцены, волоча за собой тигровый хвост, вздымает руку. Тишина в зале стоит гробовая. Неприятно жужжит тусклая лампочка в одном из светильников.

Добродеев нагибается за упавшей программкой. Монах оглядывается и привстает, подавляя острое желание вскочить и прыгнуть на сцену, переживая одно из тех состояний, когда ему открывается… нечто. Когда-то это спасло ему жизнь.

Макбет вздымает руку, другой поправляет на груди застежки тигровой шкуры, снимает рогатый шлем; держит его в руке; видно, как покачиваются от сквознячка перья плюмажа. Пауза. И вдруг… Макбет вспыхивает как факел! Ведьмы вопят в ужасе; Банко бросается к товарищу и пытается стащить с него шкуру; сбрасывает камзол, пытается сбить пламя. С треском сгорают перья на шлеме. Макбет кричит и падает, взмахнув руками. Его фигура объята огнем; он больше не кричит. Монах лезет на сцену, стаскивая с себя свитер; бросается к Макбету, набрасывает на него свитер; в лицо ему полыхает пламя. Он отступает, кричит: «Леша, огнетушитель!» На сцену выскакивает человек в синем комбинезоне, в руках его огнетушитель. Из огнетушителя с шипением вырывается пенная струя…

Никто ничего не понимает, публика растерянно поднимается с кресел. Минутное замешательство, затем визг, крики и хлопанье сидений. То, что происходит на сцене, не похоже на новаторский прием культового режиссера; по залу расползается отвратительная вонь горящих тряпок.

Пламя уступает и гаснет; через пару минут на сцене лежит неподвижная обгоревшая груда, покрытая белой банной пеной; растерянно стоят три ведьмы, Банко, Монах и человек в синем комбинезоне. На сцену выскакивает Виталий Вербицкий, кричит:

— Петя! Петя! — бросается на колени перед страшной грудой, трясет ее.

Публика меж тем пришла в себя и рванула из зала. Кто-то закричал: «Пожар!» У выхода началась давка, кого-то придавили, кого сбили на пол; крики, натиск, рукопашная. Вторую половину массивной двери, остававшуюся закрытой, снесли в секунды. Народ слетал со ступенек, вне себя от ужаса; раздевалку взяли приступом…

Спустя несколько минут в зале остались лишь Добродеев, растерянно топтавшийся у сцены, пытаясь рассмотреть, что случилось, да несколько фигур на сцене.

— Он что, загорелся? — Вербицкий повернулся к Банко. — Каким образом? Откуда огонь? Как это случилось?

— Не знаю! — закричал Банко. — Он снял шлем, подошел к краю и вдруг загорелся! Это было как… не знаю! Сразу! Он загорелся, как сноп! Так и вспыхнул! Сразу после пророчества. Надо «Скорую» и полицию! Может, он еще жив…

— Проклятая пьеса, — пробормотал Добродеев.