В этот раз Пилат принимает меня не в атриуме, а в помещении, отведенном под его служебный кабинет. Это не тот классический римский таблиний, в котором принимают клиентов или подчиненных, но что-то типа того. У стены открытые полки для свитков, посредине помещения стоит большой стол, за которым сидит префект, рядом несколько деревянных кресел.
— Аве, Пилат — приветствую я его
— Аве, …Марк — слышу в ответ, он кивает мне на кресло — садись, я хотел с тобой поговорить.
Поговорить — это хорошо. Надеюсь, Тиллиус уже приник к слуховой трубе, не хотелось бы потом повторять все еще раз. Интересно, а сам Пилат не догадывается, что каждое его слово, сказанное во дворце, становится тут же известно фрументарию? Похоже, что нет. Иначе выбрал бы другое место для разговора.
— Выпьешь вина?
Дождавшись моего согласия, префект наполняет два серебряных кубка, один протягивает мне. Судя по всему, разговор предстоит долгий, и выпить действительно не помешает. Тем более, что вино, хоть и разбавленное, оказывается очень приличным, значительно лучше, чем то, которым меня угощали апостолы
— Ты сейчас встречался с учениками Иешуа?
— Да. И с Иосифом Аримафейским. Иудеи пригласили меня отпраздновать Воскресение Христа.
— Так это правда — то, что рассказывают солдаты про Воскресение и Вознесение Иешуа?
Я качаю головой. Не поздновато ли ты очнулся, префект…
— Пилат, я ведь звал тебя пойти со мной к гробнице? Ты отказался. Предпочел остаться в Храме рядом с золотом. А мог бы еще раз увидеть Иешуа и просить прощение за свой неправедный суд. Понимаешь…?
— Я римский префект Иудеи, Марк! И в первую очередь обязан был удостовериться, что золото под надежной охраной. А уже потом…
— …Никуда бы это золото не делось. У тебя же снова был выбор. И ты снова его не сделал. Хочешь, чтобы теперь я рассказал, что произошло у гробницы? Так я ничего нового не добавлю, я видел то же, что и другие. А то, что творилось в моей душе в это время, и что я сам чувствовал, описать все равно невозможно. Слова здесь вообще бесполезны. Чтобы понять это, надо было там находиться.
— И Лонгин, и Фламий, и легионеры — вы все говорите одно и тоже, и у всех у вас не хватает слов!
Префект возмущенно поерзал в кресле. Только какой смысл теперь злиться, и главное — на кого… Вздохнув, пытаюсь объяснить ему
— Потому что так оно и есть. Ну, как можно описать Свет, исходящий от Него?! Как?! Как описать чувство, когда тебя омывает этим Светом, и ты словно заново рождаешься?! И нет в мире больше ничего, кроме этого Света. Женщины и мужчины, дети и старики, солдаты и левиты, римляне и иудеи — там не было тех, на чьем лице не появились бы слезы. Потому что он всех нас простил и благословил. Всем дал надежду на искупление грехов и на вечную жизнь там — я поднял глаза вверх — рядом с ним.
Пилат расстроенно откинулся на спинку кресла. Помолчал с хмурым видом. Отпил вина из кубка.
— И что теперь делать…?
— Жить. И жить так, чтобы не совестно было посмотреть ему в глаза, когда он призовет нас к себе. Ты же видел сегодня скрижали, лежащие в Ковчеге?
— Да. Тиллиус перевел мне их текст с арамейского.
— Ну, вот. Заповеди, оставленные Христом мудры и просты — их любой поймет и запомнит.
— Но ведь это заповеди, данные иудеям еще в древности?
— Христос дал Новый Завет — он немного изменил смысл некоторых древних заповедей, чтобы они стали понятны всем — и иудеям, и эллинам, и римлянам. Теперь это надо записать и донести до людей. Завтра я должен встретиться в Храме с левитами.
— Зачем?
— Чтобы в их присутствии писцы записали свидетельства о произошедшем Воскресении и Вознесении Мессии. |