Собеседник произнес, нагло усмехнувшись:

— А вы, сударь, шалун! Такую богатую фантазию иметь надо… Пожалуй, надо обрадовать российскую военную контрразведку в лице ее начальника полковника Батюшева — послать ему набор, а другой — вашей милейшей супруге Наталье Алексеевне, проживающей на Загородном проспекте, в доме под номером двадцать один. А потом можем протелефонировать ей по домашнему номеру 57–612 и узнать о незабываемом впечатлении, которое на нее произведут эти забавные фотокарточки.

Я заявил:

— Поступайте как знаете! Скорее себе пулю в лоб пущу, чем выдам государственные секреты.

Эдвин понял, что метод кнута себя не оправдал. Он вдруг стал мягче, начал убеждать:

— Ваша позиция мне симпатична. Вы честный, порядочный человек. Но, простите, плохой патриот. Россия стонет от самодержавия. Самые честные граждане мечтают сбросить ненавистное иго кровавого царизма. Скоро будет война. Ваша услуга поможет избежать ненужных жертв, ускорит свержение проклятого деспотизма. Россия сделается свободным демократическим государством, сольется в едином европейском союзе. Вас вознесут на пьедестал почета, вы станете национальным героем. Вам воздвигнут памятники. Ваше имя станет известно каждому гимназисту. Вы вновь встретитесь с Елизаветой, которая полюбила вас самой горячей, искренней любовью.

— Нет!

Эдвин скрипнул зубами:

— Ну как знаете. Только за ваше упрямство придется отвечать.

Прежде чем уйти, я не удержался, задал вопрос, который меня мучил:

— Скажите, Елизавета обо всем этом знала? И о том, что нас фотографируют?

Эдвин сделал гримасу:

— Какое это может иметь значение? Сделайте германскому правительству услугу, и вы получите дом в любом месте Европы, много денег, и тогда самые красивые женщины станут добиваться вашей любви.

Я поднялся и, не поклонившись, ушел.

Гарнич-Гарницкий изрядно волновался. Он выпил сотерна и вдруг простонал:

— Да, лишь в тот момент я до конца понял, как женщины могут играть мужчинами, их чувствами. Уверен, Елизавета была приманкой. Я был оскорблен. Я решил прервать свою поездку. Вернувшись в номер, побросал в чемодан вещи и в самом скверном состоянии духа, проклиная свое легкомыслие, сел на поезд. На третий день я вернулся в Петербург. Впрочем, остаток каникул я использовал для спортивной гастроли, в разгар которой мы встретились с вами, Аполлинарий Николаевич, во Львове. Тут, впрочем, я вновь был вынужден прервать гастроль. — Слабо улыбнулся. — Вы мне ее прервали. Вот такая несчастная осень!

— И что было дальше?

— Я жил в постоянном страхе. Ведь даже спортивную гастроль я придумал для того, чтобы скрыться из Петербурга, который стал казаться мне опасным. В каждой подворотне, за каждым углом теперь мне мерещился убийца. Супруге своей я настоятельно советовал не выходить по вечерам из дому, велеть не открывать двери посторонним. Попросил полицмейстера, и возле нашего дома на Загородном проспекте поставили будку с городовым. Но проще спрятаться от дневного света, чем от пули наемного убийцы. Вот теперь — письмо с угрозами. Так я и живу в постоянном страхе. И вся надежда у меня только на вас, Аполлинарий Николаевич.

— Фото этой девицы и образца ее почерка у тебя нет?

— Увы, нет! Да, чуть не упустил главного: тот, кто представился мне «Александром Степановичем», как две капли воды похож на Эдвина из Монте-Карло. Даже просвист во время разговора у него такой же.

Соколов прошелся по гостиной, задумчиво почесал подбородок:

— Это очень серьезно! Об этом необходимо сообщить, сударь, в военную контрразведку. Они что-нибудь придумают. И уж во всяком случае, вся эта история станет их головной болью, а не вашей и не моей.