— Причину, Аполлинарий Николаевич, я вам объяснил. Слишком много в этой истории сокровенного. Хотел некоторые подробности не предавать огласке, но вы сразу это поняли. Впрочем, я не теряю надежды самому расправиться со своим обидчиком.

— Это пустые фантазии! Застрелишь Эдвина, и тебе придется отвечать перед российским законом за убийство. Всю подноготную будешь рассказывать перед полным залом любопытной публики, падкой на сенсации. Или тебя, Федор Федорович, лишат всех прав состояния и прикуют к каторжной тачке.

— А что делать?

— Я уже сказал: твое молчание будет истолковано как измена Родине. С этим, сударь, не шутят. Всякие поэтические нюансы относительно любовных вздохов и поцелуев суд в расчет не возьмет. Да и где уверенность, что еще прежде без излишних разговоров тебе в каком-нибудь темном переулке не всадят пулю в затылок?

Гарнич-Гарницкий пожал плечами:

— Не верю в это! Ну, ликвидируют меня, другой займет мое место. Какая разница.

Соколов встал с кресла, погрозил пальцем:

— В твоих рассуждениях большой изъян. Во-первых, многим, в том числе и мне, известно, что ты очень редкий по уму и способностям работник. Вот почему и оказался на нынешней ответственной службе. Другого такого найти будет не просто. Ведь не сумела же Россия найти замену Столыпину. Твой случай, разумеется, иного масштаба, но все же…

Гарнич-Гарницкий улыбнулся:

— И потом, новый директор может оказаться более сговорчивым или пугливым… Вы это хотите сказать?

— Правильно, господин предсказатель! Ведь нынче убить человека стало столь же просто, как откупорить для дамы бутылку крюшона. Это лет двадцать назад раскрывали все преступления, какие хотели раскрыть. Теперь многое изменилось. Убийцы стали наглы и жестоки. Полиция завалена нераскрытыми делами и по этой причине бывает нерасторопна.

— Но ведь я именно по доверию к вашему необычайному таланту и обратился, Аполлинарий Николаевич! — Гарнич-Гарницкий замялся, но все же произнес: — Если со мной что случится, попробуйте, милый мой граф, отыскать убийц и наказать их. Обещаете?

Соколов подошел к приятелю, обнял его и произнес:

— Твердо обещаю, если буду в силах! Дружба, товарищество — для преображенцев звуки не пустые. И ты, Федор Федорович, это уже доказал. Теперь очередь за мной. Только не проще ли предотвратить преступление, чем позже отрывать головы преступникам?

Сыщик прошел в кабинет и тут же вернулся с конвертом в руках. Он стал внимательно его рассматривать. Задумчиво произнес:

— В Москве семь десятков почтовых отделений. На конверте штемпель двадцатого. Девятнадцатое — на Арбатской площади, двадцать первое — на Большой Царицынской в Хамовниках. — Соколов наморщил лоб. — Но где двадцатое? — Сыщик начал в глубокой задумчивости вышагивать вперед-назад по гостиной.

Гарнич-Гарницкий произнес:

— Зачем мучиться? В справочнике посмотрим…

Соколов резво отозвался:

— Э нет, обязательно надо вспомнить то, что забыл. Нельзя своим слабостям давать поблажку — никогда! Иначе память будет рассыпаться — медленно, но верно. Когда моложе был и, — он лукаво улыбнулся, — боксом не увлекался, память у меня была феноменальной. Скажем, мне требовалось не больше двух раз перечитать список всех городских почтовых отделений, и он прочно застревал в памяти. — Хлопнул приятеля по плечу: — Ну вот, вытащил из недр сознания. — Двадцатое почтовое отделение находится в Лефортовской части, на улице Княжнина, в доме тринадцать.