Вчера Василий пережил жуткий испуг. Он даже думал, что попался. Ночуя в разрушающейся пятиэтажке в Нижнем городе, он вдруг услышал шаги внизу. Кто-то поднимался по лестнице, и Васек привычно насторожился. Не то, чтобы он ожидал увидеть преследователя, нет, просто эта безумная новая жизнь, которую он вел, обострила все его скрытые инстинкты прячущейся дичи. Он вел себя, как кролик, услышавший приближение волка, как мышь полевка, дрожащая в норке, над которой принюхивается лиса.

А когда идущий достиг лестничной клетки, на которой ночевал Васек, то последний с трудом сумел сдержать вопль ужаса. Этот сгорбленный тяжелый силуэт, эта ненормальная улыбка, обнажающая заостренные зубы. Васек попятился назад и прижался к стене — неужели его догнали? Идущий поднял глаза и мучительную, долгую секунду (за которую Васек, казалось, постарел лет на пять) казалось, что у него в глазах мерцает и плещется зеркало. Потом это прошло, и Мельников понял, что просто свет из окна отражается в блестящих и лихорадочных глазах идущего.

Чувство облегчения, испытанное Мельниковым, было мгновенным и острым, подобно ощущениям больного диареей человека, дорвавшегося до вожделенного сортира.

Васек пропустил странного типа и без сил опустился на вымощенный дешевой плиткой пол. Только сейчас Мельников почувствовал, как сильно вспотел. Елки-палки, в этот момент он чувствовал себя почти счастливым — приговоренным к казни и каким-то образом выскользнувшим из-под топора палача. Пусть не навсегда, пусть ненадолго — но жизнь будет продолжаться.

Потрясение было так сильно, что этой ночью он так и не заснул. Только под утро задремал, и подсознание щедро подкармливало своего хозяина любовно взращенными на благодатной почве кошмарами.

Погрузившись в тягостные раздумья и отвлеченно глядя на сероватый асфальт, Мельников вдруг на кого-то наткнулся. С трудом удержался на ногах, подавил заковыристое проклятье — годы бомжевания приучили его не высказывать излишне свои эмоции на улице. Можно и побоев отгрести.

— Ты видел?! — крикнули ему в лицо.

Мельников посмотрел на встречного и невольно отшатнулся, но Евлампий Хоноров и ухом не повел — он привык к такой реакции окружающих.

— Ты ведь видел, да!? — вопросил он, пытливо вглядываясь Василию в лицо.

Тот хотел было обойти странного заполошного типа, но наткнулся на его горящий взгляд и повременил. Что-то знакомое было в лице этого человека, в том, как глаза его то бегали беспокойно по сторонам, то замирали стеклянисто. Перекошенный безвольный рот, нездоровое лицо — нет, это явно не бездомный, но вместе с тем обладает их повадками.

Впрочем, потом он сообразил — Василий не так уж часто мог посмотреться в зеркало, да и с годами он совершенно утратил эту потребность. Но встретившийся субъект был отражением его самого. Нет, Хоноров был совершенно непохож на Васька, у него был другой тип лица, другой цвет глаз — просто на них обоих наложил отпечаток образ жизни, который они вели. Так солдаты на войне выглядят почти братьями, сроднившимися в обстановке постоянной близости смерти. Одно и то же выражение лиц.

А эти двое были дичью — оба от кого-то бежали и оба пережили что-то страшное.

— Что я должен был увидеть? — спросил Васек.

Встречный назидательно поднял палец, указав им прямо в вечереющий зенит, а потом провозгласил громко:

— Того, кого ты ужаснулся и в страхе бежал!

Шедший мимо прохожий лет двадцати пяти в вытертой кожаной куртке, бросил взгляд на говорившего, пробурчал себе под нос: «чертовы психи…» и пошел себе дальше.