И так бывает. Так есть почти везде, скажет вам Белоспицын, тот Белоспицын, которого судьба еще не свела с врачевателем душ человеческих Владом Сергеевым. Хотя, если поискать, если хорошо поискать, можно и опровергнуть его подростковое неуверенное суждение.

Но это — если поискать.

Сколько-то дней минуло с тех пор, как он встретил ее на той скамеечке в парке? Да, он не помнил, знал, что было это в середине лета, и вокруг было совсем не так уныло, как сейчас. Они поняли, что друг без друга жить не смогут, у них было сильное и красивое чувство, так что про эти пылающие отношения можно было снять фильм — ту самую пошленькую, но слезливую мелодраму.

Он дарил ей цветы. Читал стихи, которыми, естественно, увлекался с отрочества (но никому не показывал, считая эту плохо срифмованную банальщину криком души, с кровью выдавленным из сердца), даже втайне от возлюбленной нарисовал ее портрет на толстом бумажном листе, увлеченно орудуя пером и черной тушью. Получилось не очень, но он решил, что это замечательный портрет — о да, он считал себя очень талантливым, талантливым во всем, он разрывался на части, пытаясь следовать этим талантам. Нарисованный портрет он сложил вчетверо, а потом еще в два раза и носил в своем бумажнике, иногда трепетно проводя по шероховатой бумаге рукой. Некоторое время спустя он достал портрет, развернул его и с досадой обнаружил, что лицо подруги жизни теперь испещрено прямыми и широкими, как панамский канал морщинами, там, где бумага слежалась на сгибах, из-за этого изображенная выглядела, словно ее рисовали на кирпичной, солидно порушенной стене.

Но сил выкинуть картинку он так и не нашел.

Он пел ей песни, думая, что обладает хорошим голосом (ночами он обожал петь сам себе, приходя от собственных неблагозвучных голосовых переливов в полный восторг). Песен он знал много и даже умел подыгрывать себе на гитаре, так же фальшиво, как и пел.

Но в умении преподнести себя зачастую играет главную роль даже не талант, а пустой гонор и возвышенное самомнение, да еще, может быть, умение изрекать прописные истины с глубокомысленным видом.

А что она? Она принимала все это как должное. Хлопала в ладоши и плакала тайком, когда ей приносили цветы (ярко-красные розы, а плакала после того, когда их оказалось четное число, как для покойника — он не знал, сколько полагается дарить). Ей очень нравились его стихи, они завораживали ее, и она уносилась куда-то вдаль, в широко раскинутые лазурные выси своих фантазий. Потом она говорила ему, что эти стихотворные строки прекрасны, и он наверняка в будущем станет известным поэтом, и все его будут почитать, и он будет зарабатывать много денег — да, денежный вопрос был для нее, если не на первом, то точно на втором месте.

На самом деле смысла в читаемых стихах она не улавливала, а завораживал ее в основном тембр его голоса. То же касалось и песен, хотя фальшь зачастую резала ее слух.

Он считал ее богиней, он говорил, что она отлично разбирается в искусстве, он приносил ей умные книги, и она забирала их и долго читала, находя их нудными и неинтересными, но все же читала, чтобы доставить удовольствие любимому. И на частых свиданиях с ним говорила про то, как ей понравились эти заплесневелые сонные труды.

Она вела себя как нормальная женщина — в меру чувственно, в меру расчетливо, с житейской хитринкой. Она и была нормальной.

Была обыкновенной.

Какое-то время они еще гуляли по ночам, хотя, в последнее время городские темные улицы, припорошенные дождем, обладали всем очарованием дохлой змеи. Смотрели на темные массивы домов, на проглядывающую сквозь тучи мутную луну. Смотрели и почти не замечали окружающей разрухи, увлеченные друг другом. Все последние городские потрясения прошли мимо них, едва задержавшись на краю сознания.

В середине августа он переехал к ней домой. Она не могла — у нее была больная мать, страдающая параличом телесным и одновременно параличом сознания, преждевременно уйдя в ту чудесную страну, где каждый день все новое, которая называется маразмом.