Режущий глаза яркий вулкан на месте сгинувшей машины поутих, разошелся красноватым, насыщенным багровыми всполохами грибом. А потом с небес пошел стальной дождь из маленьких и больших железных осколков, рваной ткани, стекла и обгорелых частей человеческих тел. В наступившей после разрыва тишине печально стучал этот дождь, гремел железяками и предметами людского обихода. Брякнулась и задребезжала по асфальту хромированная надпись «Додж» — все, что осталось от машины убиенного ходока.

Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной тушки голубя, подбитого шальным осколком где-то высоко в дождливом небе.

Побитая машина Босха, треща по своим усиленным бронированием швам, скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то неопределимого, то ли металла, то ли чьей-то сгоревшей одежки.

В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь и уступила место у вселенского руля такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через некоторое время стали собираться горожане — такие же робкие, притихшие, они вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда плакальщиц, состоящая в основном из родных и близких убиенных. Эти вопить начали еще до зари, и собирались продолжать весь следующий день.

Кто-то в стороне подбивал итоги.

— Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест! — говорили в толпе, — ну прям война!

— Стены-то, стены гляньте! Дыры везде!

— Будто бомбили здесь…

— Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?!

— Аа-ай, сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?!

Жирное черное пятно перегородило Центральную, зияя немалой воронкой посередине. Сверху оно выглядело, как исполинская уродливая печать, навсегда оттиснутая на угрюмом лике города, печать под приговором, моментально разделившая бывших земляков на живых и мертвым. Рваные перекрученные осколки металла усеивали округу, странным образом обнаруживались в самых неожиданных местах, посверкивая из стен домов и посеченных стволов деревьев.

И кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости, многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар был нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части бывшие когда-то целыми людскими телами. Почерневшие остовы машин лежали друг подле друга, как костяки вымерших доисторических животных.

В небо печально глядело полурасплавленное противотанковое ружье, которое по-прежнему прижимал к груди обратившийся в головешку владелец.

— Ну, прям как напалм… слышь, Санек, когда напалм, то точно так обгорают.

Тут и там между тел валялись флагштоки, оставшиеся от сгоревших знамен, и закопченные плакаты с Просвещенным гуру.

Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся целиком телу, поверх которого лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи:

— Что натворил, ирод мертвый! Сколько детей на смерть повел?!

И в ужасе отшатнулась, когда плакат вдруг шевельнулся. Потом она рассказывала, что ей показалось, будто сам Ангелайя попытался вылезти из плаката. Обгорелая, истыканная пулями фанера сползла и открыла удивленное до крайности лицо того самого тела, что оказалось живым и почти не пострадавшим. Это и был тот дерзкий представить пушечного мяса, всю бойню пролежавший под надежно укрывшим его плакатом. Удивление его было большим и всеобъемлющим, как Енисей в пору разлива.