Енифар взяла ее руки в свои, всмотрелась в прекрасное лицо, затуманенное дымкой расстояния… и проснулась.

    А сказки продолжали бродить по трем мирам: по миру троллей, миру людей и миру большого города. Они перебирались из комиксов в сновидения, из сновидений в карту города и схему метрополитена, из карты и схемы – в мечты и мысли, а из мыслей – в жизнь, и где граница между ними – не определил никто: ни девушка, которая до сих пор ищет правильную ветку метро, ни юноша, который спасает людей из завалов, ни девочка, которая сажает растения, ни мальчик, который рисует комиксы.

    Дочь Адольфа

    Адольф Гитлер был самым мягким, самым внимательным человеком на земле.

    Не существовало такой вещи, которой он бы для меня не сделал. А ведь времена наступили трудные, и от того, что происходило тогда с деньгами, всех лихорадило.

    Получка наваливалась в те дни, как болезнь. А месяца два, три, а потом и четыре, и пять перед этим человек оставался совершенно здоров и как бы стерильно чист, потому что денег у него не водилось и он питался при помощи чуда. Настоящего чуда, как в Библии, – манна или умножение хлебов и рыб.

    Адольф рассказывал мне об этом, пока я не умела читать. Адольф очень уважал Библию.

    У нас тоже случались чудеса. Например, однажды мы ухитрились прожить почти неделю на одной банке бычков в томатном соусе. Адольф говорил, что Господь умножил бычков в этой банке, дабы мы не умерли с голоду. Я отчетливо это помню и до сих пор уверена в том, что в случае с бычками не было ни ошибки, ни обмана. Каждое утро Адольф торжественно читал кусочек из Библии, а потом открывал холодильник и вынимал оттуда очень холодную банку с приоткрытой жестяной крышкой. Крышка топорщилась, как зубы крокодила, поэтому я до нее дотрагиваться боялась.

    Он ставил банку на стол, брал два куска хлеба и потом улыбался мне.

    Боже, когда он мне вот так улыбался, сердце сладко сжималось у меня в груди, а потом оно вдруг невероятно расширялось и распространялось как будто на весь мир. И во всем мире становилось тепло.

    – Ну что, Lise, – говорил он, выворачивая мое имя на чудесный иностранный лад, протяжно так – Liiiiise, с узкими, улыбающимися губами, – ну что, как ты думаешь, будет сегодня Господь так же милостив к нам, как и вчера?

    Я только кивала, боясь проронить хотя бы звук, чтобы не спугнуть чудо и не огорчить Адольфа. Тогда он опускал голову и некоторое время смотрел на банку, а потом вдруг я ловила на себе его взгляд сквозь косую челку. Взгляд его блестящих темных глаз.

    – Да, Lise, – говорил он, – полагаю, у Господа нет причин на нас сердиться.

    Он открывал банку, и оказывалось, что еды там ровно столько же, сколько было вчера. Мы брали на хлеб и остаток закрывали и убирали в холодильник.

    В моей жизни не было ничего вкуснее этих бычков в томате. Потом, в уже гораздо более благополучные времена, я как-то раз решилась попробовать эти консервы, но они оказались совершенно не такими, какими-то гадкими, как кощунство. Тогда я еще больше уверилась в том, что те были другого происхождения. Может быть, ангельского. Может быть, ангелы нарочно вложили в них частицу той рыбы, которую поймали апостолы, – ведь апостолы хоть и были бедны, но питались хорошо, свежей рыбой и пушистым белым хлебом, а еще, думаю, в Галилее много всяких фруктов. Вот с водой там не очень хорошо, а фруктов и рыбы – навалом.

    А потом наступил день, когда банка опустела. Я ужасно расплакалась, а Адольф обнял меня, прижал к груди и тихо сказал:

    – Наверное, сегодня мне дадут наконец деньги.