Тихо забившись в свой угол, я продолжаю размышлять. Мы сидим в кают‑компании, каждый из нас вроде бы занят своим делом, но это лишь видимость: наши уши, как локаторы, настроены на доносящуюся из радиорубки морзянку.

– Пи‑пи‑пи! – Веня подходит к двери радиорубки, прислушивается. – Костя, о чем пищит морзянка?

Костя Томилин делает вид, что не слышит. Он уже целый час выводит аршинные буквы на склеенных в длинную ленту синоптических картах.

– Док, – Веня с заговорщическим видом кивает в сторону Томилина, – выжми из него расшифровку.

Для таких натур, как Веня, бездеятельность – смертная мука. Один маломощный дизелек на трех механиков – насмешка над Веней Филатовым, которого распирают молодость, сила и неутолимая жажда деятельности.

– Костя, голубчик, – проникновенно говорю я, – ты же известная полярная сирена, очаруй «Обь», примани ее к нашему пустынному берегу своей сладкозвучной морзянкой!.. О чем они там, Костя?

Томилин многозначительно молчит. Они, радисты, хорошо воспитаны, разглашать эфирные новости имеет право только начальник.

– Тайны мадридского двора! – Разочарованный Веня прижимает к себе гитару, берет аккорд.

Так что вы не беспокойтесь, Климат здесь вполне хороший.

То, что я забыл галоши, Вас тревожить не должно.

И добавлю, что к тому же Зонтик тоже здесь не нужен, Потому что видел лужи Я последний раз в кино…

Я люблю, когда Веня поет. Не столько потому, что мне так уж нравится его исполнение, сколько потому, что па это время он целиком погружается в себя и перестает цапаться е Дугиным, что всем уже надоело.

– Фонтан иссяк? – Костя откладывает карандаши и удовлетворенно смотрит на им же созданное произведение искусства. – Помоги повесить, бард. У тебя кнопки, док?

Мы вешаем на стену плакат:

ДО ПРИБЫТИЯ «ОБИ» ОСТАЛОСЬ «О» ДНЕЙ

– Женька, подай красный карандаш, – не слезая с табурета, просит Дугина Веня. – Здесь вкралась опечатка.

– Испортишь! – пугается Томилин. – Какая там опечатка?

Веня зачеркивает ноль и ставит над ним жирный вопросительный знак.

– Пожалуй, правильно, – оторвавшись от книги, замечает Груздев. – Пятый день сплошные вопросительные знаки.

– Пробьется, – весомо говорит Дугин.

– Когда – вот в чем вопрос, – с гамлетовским скептицизмом изрекает Груздев.

– А чем нам плохо? – с той же весомостью продолжает Дугин. – Живем не в балке, а в теплом доме, и, главное, суточные опять же идут.

Груздев смотрит на него с затаенной насмешкой.

– Удовлетворяйся малым, – бормочет он, – и крохи большого будут для тебя счастьем.

– Че‑го? – не понимает Дугин.

– Это я так, про себя.

– Георгий Борисович говорит, что ты очень умный, – разъясняет Веня и, намеренно заглушая ответ Дугина, проводит пальцами по струнам.

Надеюсь, это краткое письмо Вам сократит и скрасит ожиданье.

Но срок придет, и в виде эскимо Я к вам вернусь, как прежде, на свиданье…

Наблюдать людей – моя профессия, я все‑таки врач. Будь я с вами менее откровенен, то сказал бы «наблюдать и лечить», но лечить я не очень‑то умею. Нинина бабушка, к примеру, с трудом расписывается за пенсию, но куда лучше меня лечит простуду и радикулит, а старик фельдшер, с которым я три года проработал в заштатной больнице, втихаря советовал больным выбрасывать все лекарства, кроме аспирина и валерьянки, потому что был абсолютно уверен, что одновременно преодолеть болезнь и наносимый лекарствами вред организм человека не в состоянии.