Огни баржи, спускавшейся по реке, заискрились на воде. Я смотрел на них, пока они не скрылись из виду, а потом медленно перевел взгляд обратно. Но он шагнул прочь из круга света и исчез.

Я склонил голову, закрыл глаза и несколько секунд горячо и отчаянно молился, прося направить и защитить меня.

Два дня спустя я договорился, чтобы мой багаж забрали со склада пароходной компании и перевезли из «Перекрещенных ключей» — с которым я распростился со всей поспешностью — в комнаты дома номер 7 на Прикеттс-Грин. В течение нескольких дней я приобрел кое-какие дополнительные предметы мебели и постельное белье, договорился с Сайласом Тридголдом о ежедневных завтраках и нашел хорошую кофейню на расстоянии полумили, в которой я мог обедать по вечерам. Погода держалась морозная, ясная и солнечная, и настроение у меня оставалось приподнятым.

Мальчика я больше не видел и, более того, при помощи некоего таинственного шестого чувства, которое, похоже, у меня развивалось, знал, что не увижу. Все было открытым, радостным и обыкновенным. Я был слишком занят своими домашними делами, чтобы слишком много думать о Конраде Вейне, но я планировал устроиться на новом месте, а потом поехать в школу и провести там несколько дней, положив начало моей работе.

Я приобрел стол и стул, которые поставил у одного окна, и кресло с подголовником, которое подвинул поближе к другому, и, сидя там или там, провел в течение тех первых дней много часов, просто наблюдая реку, ее течение, игру солнца и тени на воде, движение волн. На прохожих, идущих вдоль набережной, я обращал меньше внимания, но и в них тоже была своя доля развлечения и интереса, так что я никогда не уставал на это смотреть.

Остальная часть дома, как я по-прежнему полагал, пустовала — по крайней мере я не видел никого, кроме мрачного Тридголда. Была ли у него жена или какой-то другой компаньон в подвале, я не спрашивал.

Я удивительно хорошо и крепко спал каждую ночь, просыпаясь каждое утро после рассвета, не раньше семи, и тут же шел смотреть на реку и небо и ждать, пока мне принесут завтрак, который я тоже съедал у окна.

Но на пятую ночь я вдруг резко проснулся задолго до наступления утра и, поскольку немного замерз, сразу же встал, думая поискать, чем бы еще укрыться на кровати.

Занавески я, как обычно, оставил незадернутыми, и лунный свет струился внутрь, ложась на пол косыми серебристыми лучами. Я подошел к окну. Фонари не горели, но лунный свет лежал на водной глади, тихой и прекрасной, и пока я смотрел, какое-то маленькое темное суденышко скользнуло через лунную дорожку и озарилось на миг, прежде чем снова слиться с темнотой.

Я так замерз, что не мог заставить себя вернуться в постель, но стоял какое-то время, с глубокой радостью глядя на все, что я видел. А потом я услышал поющую женщину. Звук, казалось, идет откуда-то издалека, возможно, с нижних этажей дома, я не мог бы сказать точно. Это был мягкий, приглушенный, печальный, журчащий голос, слегка напоминающий тот, каким убаюкивают ребенка или же тихо причитают, поглощенные горем.

Я напрягся, чтобы расслышать получше, но не смог и в конце концов, подойдя к двери, открыл ее. На площадке и на лестнице было темно, царила полная тишина. Внизу не было вообще никого, я был совершенно уверен, я не слышал ни скрипа половиц, ни дуновения в затхлом воздухе. На мгновение я задумался, не прокрасться ли вниз, а там останавливаться и слушать у каждой двери, но в итоге просто вернулся к себе в комнату. Там, стоило мне остановиться, я снова услышал женский голос, и тут я немного испугался, но голос пробудил во мне что-то еще, некую глубинную тоску, какое-то воспоминание, столь давнее и поблекшее, что оно сделалось нечетким, и распознать его было невозможно.