Как правило, я всегда был человеком воздержанным, но в тот вечер, выпив лишнюю рюмку портвейна, погрузился в полудрему у горячего камина, а когда поднялся, чтобы пойти в постель, почувствовал мгновенное головокружение. В спальне было холоднее, я настежь открыл окно, и от запаха свежего, наполненного снегом ночного воздуха голова моя быстро прояснилась. Когда я чуть высунулся наружу, толстый пласт снега внезапно рухнул вниз, во двор.

Нигде не было ни огонька, дома вокруг меня были погружены в тишину. Небо очистилось, ярко сияли звезды.

Когда я был маленьким, опекун рассказывал мне порой о днях, проведенных им в Кембридже, и в уме у меня сложились образы, дополненные гравюрами и картинками из книг, — древние стены и внутренние дворики, спокойные, тихие места, посвященные занятиям, но при этом наполненные отзвуками оживленных голосов и быстрых юношеских шагов, и, возможно, хотя я не был ни слишком умным, ни чрезмерно начитанным ребенком, меня втайне тянуло туда, — и эта тоска так и не покинула меня окончательно, она оставалась по-прежнему, скрытая от всех и полузабытая. Сейчас она ожила вновь — я узнавал в этой школе многие характерные черты старых университетов и долго стоял так, глядя вниз на заснеженный дворик, вспоминая своего опекуна, счастливый тем, что стал наконец частью этого мира.

Раздевшись, я принялся размышлять о докторе Валентайне Дансере, с которым мне предстояло познакомиться на следующее утро, и о стопке черных блокнотов на моем столе, о том, что должно было их заполнить, и испытывал в равной мере радость и предвосхищение. Это будет хороший день. Я ждал его с нетерпением. Я считал себя счастливым человеком. Но тут по двору внезапно пробежал порыв холодного ветра, задул в мое открытое окно, я вздрогнул и закрыл его, теперь уже вполне готовый лечь и заснуть.

Когда я повернулся от окна, в зеркале на противоположной стене мелькнул проблеск света, и я поднял глаза, ожидая увидеть собственное отражение. Однако там не было ничего и никого — лишь расплывчатые темные контуры. Зеркало — вероятно, вследствие какого-то атмосферного явления — полностью запотело. Но, подойдя поближе, я совершенно ясно увидел сквозь туман мои собственные глаза, пристально глядевшие, сверкающие, обезумевшие от страха и тревоги, даже от ужаса, которых я никоим образом в себе не ощущал. Кровать была широкой, аккуратно застеленной, с высоко взбитыми подушками, но когда я скользнул между туго натянутыми простынями, они оказались холодными-холодными, словно саван, и их прикосновение ощущалось будто текущая вода, хотя, когда я их снова откинул, они оказались хрустящими и сухими на ощупь. Я опустил голову на подушки, и они с легким дуновением опали. Часы снаружи пробили половину — отчетливый двойной удар, эхом отразившийся в мое окно.

Я лежал, весь дрожа, сна ни в одном глазу, и ощущал лишь ужасное расстройство и гнев: душевное спокойствие и приятные ожидания оказались для меня как будто запретны, и всякий раз, стоило мне почувствовать себя убаюканным теплом и уютом, меня непременно выдергивали из этого мира и покоя, нервы мои натягивались до предела подобно струнам марионетки; мне не дозволена была передышка, и я вынужден был вновь и вновь испытывать испуг, потрясение, впадать в состояние паники и замешательства, ощущения неизвестности и ужаса из-за какого-нибудь мелкого, но зловещего и нелепого события. Я видел бледного, оборванного мальчика — то здесь, то там, то позади, то чуть впереди меня; я столкнулся с неприятием, меня предостерегали, чтобы я оставил это, вернулся, был осторожен. Меня дразнили — я видел конкретные предметы и сцены, которые безо всяких очевидных причин пробуждали во мне ужас и желание спасаться бегством, я слышал пение и плач, а после — тишину в пустом доме.